Они горячо заверили меня, что примут эти предложения при условии, что мы не будем возводить крепости и не станем вести себя с местными жителями как господа и хозяева. А главное, по их словам, они радовались тому, что мы пристали именно в их краях, потому что теперь они смогут рассчитывать на нашу поддержку в борьбе со своими врагами.
Собственно, последнее соображение и было самым важным в наших переговорах. Что до остального, то вскоре выяснилось, что ни одна из сторон не собиралась всерьез относиться к взятым на себя обязательствам. Преследование наших людей туземцами продолжалось. А что касается дружбы короля Франции, то им недолго оставалось ждать, чтобы узнать ей цену.
Зато та настойчивость, с которой они подчеркивали свое желание получить от нас помощь в борьбе с врагами, привела меня к основополагающему заключению: эти народы были очень разобщены и жили в условиях постоянной вражды. Я вспомнил разъяснения Башле по поводу Гоббса, который описывал первобытное состояние как нечто ужасное, называя это войной всех против всех. Без сомнения, на этом острове мы попали в примитивно устроенный мир, где правили именно такие страсти. Я усмотрел в этом источник надежд: играя на разделенности коренных жителей, мы получали прекрасную возможность ослабить их и привязать к себе. Именно такую отвратительную политику я успешно претворял в жизнь на протяжении первого периода нашего обустройства.
Я применял ее во всех областях на юго-западе острова, где мы высаживались. Соперничество между сафиробеями и самбаривами было очень давним. Поддерживая одних против других, мне удалось привлечь к себе некоторых и ослабить их противников. Вскоре я обнаружил, что внутри племен тоже идет межклановая борьба за власть, из которой мы можем извлечь выгоду. Такая политика позволила нам относительно спокойно существовать в Луисбурге и использовать туземных рабочих на строительстве. Так, я отвел один из рукавов реки, чтобы осушить болота, которые делали климат нездоровым. Мы также смогли соорудить насыпные дебаркадеры, что существенно облегчило причаливание шлюпок. Кстати, в тот начальный период нашего обустройства многие французские корабли бросали якорь в бухте. Их присутствие усилило у аборигенов ощущение могущества, которое давала им наша экспедиция. Но такое судоходство вовсе не означало, что мы пользовались твердой поддержкой французских властей. Случайно оказалось, что одним из судов командовал тот самый Кергелен, который мне так не понравился во время нашей предыдущей встречи в Макао. Он испросил у нас позволения передохнуть, испек хлеб на твердой земле и пополнил запасы воды. А в обмен мы получили только лицемерные ободрения и презрительные взгляды. Что до властей Французского острова, то они издалека продолжали свой саботаж. По прибытии мы обнаружили, что они не снабдили нас необходимыми материалами. Мало того, следуя их указаниям, капитаны прибывающих кораблей запрещали нам пользоваться услугами их мастеров, в которых мы испытывали большую нужду для продолжения строительства.
А еще они распространяли дурные слухи о нас среди туземцев, используя для этого частных торговцев, которые продолжали бывать на острове.
Мне пришлось послать отряд в Фулпуант
[45], чтобы положить конец этим проискам. Мои люди довели до сведения торговцев, что отныне на острове запрещена любая коммерческая деятельность, если она не проходит через наш форт. Пользуясь присутствием наших войск в Фулпуанте, я наладил контакт с тамошним королем, неким Хиави. Прибегнув к тем же методам, что и на юге, я постарался разделить племена западного побережья, а потом и северной части острова. Поддерживая соперничество между ними, я обеспечивал себе уверенность, что они не смогут объединиться, чтобы напасть на нас, и устанавливал тесные связи с теми, кого снабжал боеприпасами. На самом деле я обеспечивал оружием все стороны, продолжая подпитывать те самые войны, которым, как считалось, хотел положить конец.
По мере того как мы укреплялись, чтобы вести битвы по всем направлениям, выяснилось, что климат Луисбурга неблагоприятен для долгого пребывания. Близость леса, теплое дыхание бухты и реки, даже сама осушенная земля, еще недавно бывшая болотом, — все способствовало возникновению тлетворных миазмов. Многие мои люди заболели, да и я недолго продержался. У меня началась изматывающая мальтийская лихорадка
[46]. Несмотря на все принятые меры, я никак не мог выздороветь. Любое движение требовало от меня неимоверных усилий, какие не приходится прикладывать в нормальной жизни. Как раз в тот момент, когда от меня ждали всей возможной твердости, я чувствовал себя обессиленным и сонным, со спутанным сознанием и изможденным телом. По-настоящему я встревожился, когда увидел у Афанасии, бывшей на шестом месяце беременности, признаки того же недуга. Тогда было принято окончательное решение. Мы направились в сторону горных плато.
Я знал, что на северо-западе этого обширного острова мы найдем прекрасные долины и возвышенности, где сам воздух способствует выздоровлению. Мы пробирались туда скверными дорогами, спотыкаясь от усталости, опасаясь засад в густых лесах, через которые мы шли и где чернокожие чувствовали себя хозяевами.
Не знаю, какое тамошнее божество защищало нас. Должен признаться, что суеверие, которое я осуждал в других, в тех экстремальных условиях стало и моим прибежищем тоже. Бог-архитектор Вольтера, в которого я по-прежнему верил, изначально замыслил для каждого из нас свой план жизни, и никакие наши молитвы не смогут его изменить. Но в эти решающие часы, обдирая руки о колючки, через которые приходилось прокладывать путь, или утирая лоб Афанасии, влажный от пота и лихорадки, мне случалось бесцеремонно взывать к Провидению, и хотя, по мнению Башле, его не существует, оно неизменно возникает в нашей жизни всякий раз, когда нам грозит опасность, одолевает неуверенность или случается беда. Я молился, но не взывал к истинному Богу. Скажи мне кто-нибудь тогда, что надобно возложить всю мою философию и здравый смысл к ногам любого идола в обмен на обещание, что мои пожелания будут исполнены, я не колебался бы ни секунды.
И они исполнились. Лес распахнулся. Мы добрались до зеленых лугов, где струился прозрачный поток, а на небе не было ни единой грозной тучи. На этих высотах мы почувствовали, что к нам возвращаются здоровье и аппетит, что в нас снова забурлила жизнь. Я решил выстроить здесь второй укрепленный форт и нарек новое поселение Форт-Август.
Кто не познал восторга, охватывающего человека в момент основания чего-то подобного, — восторга, который испытал Бернар Клервоский
[47], когда создавал Сито, или Александр Великий, когда строил свои лагеря на века, — тот не поймет воодушевления, охватившего нас на той равнине. Там не было ничего, кроме земли и воды, но благодаря чуду наречения мы уже видели, как воздвигаются стены и строения, улицы и памятники. Мы ступали по площадям, которые пока что оставались травяным ковром, усеянным овечьим пометом. Нам приходилось ютиться в хижинах, построенных на манер туземных. Но наши мечты были исполнены красоты и роскоши будущей столицы.
