Положение незамужней девицы накладывало определенные ограничения. Очень быстро она поняла, что получит полную свободу, только когда будет считаться несвободной. Ей нужен был брак на ее условиях. В обмен на солидное приданое будущий супруг должен был пообещать не вмешиваться в ее жизнь. Она быстро нашла, что искала. Ее муж, военный, между прочим очень красивый мужчина, не имел ни малейшего намерения отказываться от собственной жизни. Свадьба с Жюли давала ему прежде всего счастливую возможность расплатиться со всеми игорными долгами. Брак был заключен, принеся Жюли недостающие познания относительно мужского пола. Затем супруг отбыл на очередную военную кампанию, оставив Жюли одну в Париже. Она решила, что удобнее жить у тетки. С того момента она стала ежевечерне появляться в свете. Ее принимали как в закрытых придворных кругах, так и в философских салонах.
Благодаря ей я быстро приобрела светские навыки. Она взялась за мои наряды, прическу и манеру держаться. Отвела меня к своей портнихе, помогала выбрать ткани, фасоны, и мы здорово веселились на примерках.
В гостиных ее тетушки, стеклянные двери которых выходили на садовые лужайки, я училась ходить, садиться, сдержанно вести себя и говорить, как принято. Жюли учила меня всему, и иногда нас разбирал неудержимый смех. Не знаю, где сама она постигала эту науку, ведь жизнь в замке ее детства не была светской. В Жюли было что-то озорное, стремление ничего не принимать слишком всерьез, а главное — не признавать ничью власть, сохраняя при этом видимость подчинения. Я никогда не встречала человека, столь чутко реагирующего на окружающих, мгновенно подмечающего их недостатки и слабости, их достоинства и тайную природу, с тем чтобы управлять ими.
У нас была возможность применить эти уроки на практике, когда мы вместе отправлялись на званые ужины. Следуя советам Жюли, я старалась проявлять то, что раньше было мне чуждо: дерзкий апломб и презрение. Успех этого метода вскоре убедил меня в том, что светская жизнь во Франции, по сути, является непрерывным сражением, где схлестываются две смехотворные черты: тщеславие и дерзость. Вам необходимо, с одной стороны, выдавать себя за нечто большее, чем вы есть, а с другой — держать других за нечто меньшее, чем есть они. В этой игре не так трудно наносить удары — куда важнее отражать чужие нападки. А для этого при любых обстоятельствах нужно сознавать собственную значимость. Жюли уверила меня в моей красоте, в результате ее стараний и забот о моей внешности я и сама в это поверила. Если же вы склонны считать себя красивой, роскошь вашего наряда, искусная прическа, умело использованные белила и румяна служат вам защитными доспехами, и ни один злобный взгляд не способен глубоко вас ранить.
В обществе философов Жюли демонстрировала совершенно иные грани своей натуры. Отнюдь не являясь столь легкомысленной, какой хотела казаться, она с самого детства посвящала все свободное время чтению и изучению наук и языков, особенно английского и немецкого. Как это ни странно для девушки ее возраста, она увлекалась миром идей, любила говорить о метафизике, политике, морали. Но такие беседы она приберегала исключительно для философских кружков. По четвергам и воскресеньям ее приглашали к Гольбаху, также она посещала салон мадам Дюдеффан
[36] и салон мадам Жофрен
[37]. Нередко ей случалось в течение дня посидеть в кафе «Прокоп»
[38] или в заведениях Пале-Рояль. А поскольку тетка слабела, Жюли могла принимать и у себя, устраивая музыкальные вечера и литературные чтения.
Об одном Жюли сожалела: ей хотелось бы родиться двадцатью годами ранее, когда в самом разгаре была рискованная затея с «Энциклопедией», Руссо и Дидро еще не разругались, а Вольтер жил в Париже. По ее мнению, ныне при дворе Людовика XV царила тяжелая, нездоровая атмосфера. Жюли, более всего любившая легкость, страдала в столь давящую эпоху.
Единственным человеком, который, несмотря на возраст, сохранил живой ум, чуждый излишней серьезности, был Дидро. После замужества его дочери Анжелики он жил один на улице Ришелье и больше нигде не появлялся. Отныне он писал только пьесы с блистательными диалогами, такие как «Племянник Рамо», которую он сам читал вслух Жюли, но отказывался публиковать. Однажды после полудня она привела меня к нему. Философ принял нас взлохмаченный и в халате. Полагаю, он отдал дань вину. В жилище у него царил страшный беспорядок, повсюду на полу лежали книги и были разбросаны рукописи. Он усадил нас в гостиной, пропахшей табачным пеплом и плесенью. Несмотря на жалкую обстановку, мы провели в его обществе самые веселые и восхитительные часы.
Разумеется, он заставил меня рассказать обо всех перипетиях нашего странствия, по ходу задавая множество вопросов. Мой рассказ увлек его тем больше, что незадолго до этого он, вдохновленный путешествием Бугенвиля, написал небольшой философский диалог. Он прочел нам несколько отрывков из него, в частности длинный монолог старика-туземца, обращенный к мореплавателям.
Этот текст произвел на меня глубокое впечатление. Оставаясь рядом с Августом, я ни разу не поставила под сомнение пользу того, что мы можем дать диким народам. Август рассказывал о тезисе Руссо, утверждавшего, что эти люди добры и счастливы, простодушны и не знают жестокости. Но Август цитировал Руссо лишь для того, чтобы опровергнуть, становясь на сторону Гоббса
[39] или Вольтера, которые считали, что дети природы страдают от постоянных войн, нищеты и невежества. А потому он полагал законным желание принести им нашу цивилизацию.
Философские разглагольствования Августа всегда казались мне абстрактными и пустыми, я противопоставляла им человеческий опыт и личные наблюдения.
Дидро дал идеям вещественное воплощение. Вложив их в уста самого туземца, он наделил отвлеченные понятия конкретной силой, которая потрясла меня, надолго оставшись в памяти. То, в чем я была уверена на протяжении всего нашего путешествия, было поставлено под сомнение. Мы думали, что на нашей стороне мораль, цивилизация с ее правилами и прогресс, однако Дидро перевернул все с ног на голову.
Жюли, которая уже слышала отрывки из «Добавления к „Путешествию Бугенвиля“», упросила автора прочесть еще один пассаж, повествующий о священнике, которому предложили на ночь девицу. Отец юной красавицы журил бедного священника и высмеивал религию, запрещавшую самые здоровые радости и обрекавшую своих служителей на одиночество и печаль. Текст был полон веселой безнравственности, которая восхищала Жюли. Было совершенно очевидно, что в этих строках блистательно выражалась ее собственная философия наслаждения и отказа от любого социального принуждения.
