Это увлечение было нам на руку. Хотя сведения, почерпнутые из наших наблюдений, оставались секретными, о самом нашем странствии вскоре узнали все. Мы получали множество приглашений в лучшие столичные дома. Август счел себя обязанным успокоить меня относительно наших отношений, сказав, что нравы во Франции весьма свободные. А значит, мы могли выходить в свет вместе, не дожидаясь положенной церемонии бракосочетания, которая, как он обещал, будет самой пышной. Я взяла это на заметку, но промолчала.
Однако в действительности все обстояло не столь приятно. Наши первые выходы в свет стали ответом на приглашения весьма высокопоставленных семей. Я слишком хорошо помню самый первый из них, который привел нас в особняк герцога де В., первого камердинера королевской опочивальни. Едва поднявшись по ступеням, ведущим со двора в просторный вестибюль, я поняла, что вечер будет ужасным. Август держал меня за руку. Лакей проводил нас в анфиладу гостиных, залитых лучами заходящего солнца. Мы должны были поприветствовать его светлость с супругой. Август, гордо выступивший вперед, замялся в тот момент, когда следовало представить меня. В результате он сбился и сказал: «Мадмуазель де Нилов, моя супруга».
Это парадоксальное заявление оставило безразличным герцога, он куда больше заинтересовался моим декольте. Зато я сразу поняла, что в глазах его жены это меня мгновенно погубило. Не переставая любезно улыбаться, она окинула меня ледяным взглядом. Две гостьи, стоявшие неподалеку и все слышавшие, прыснули, прикрывшись веером. Конечно, они успели перекинуться словечком с остальными, и всюду, где мы проходили, я чувствовала, как присутствующие дамы дерзко оглядывают меня с головы до ног. Скверно причесанная, скверно обутая и в конечном счете неважно одетая, я чувствовала себя униженной, как бедная жена рыбака с Камчатки, по ошибке приглашенная комендантом на официальный бал.
Август, казалось, ничего не замечал. Правда, за ужином сам он блистал, отвечая на тысячу разнообразных вопросов сотрапезников. Хозяин даже предложил ему произнести речь, что он и сделал с присущим ему талантом. И если присутствующие дамы щедро обливали презрением меня, то к нему они обращали призывные взгляды.
Я всегда считала Августа красивым. Он оставался красивым для меня в любой, даже самый тяжелый момент своей жизни. Я помню его прибытие в Большерецк с незажившими отметинами от кандалов, в которые он был закован, — он все равно был красив. Я видела его бледным и больным, изнуренным лишениями во время нашего плаванья, — он оставался красив. Я видела его раненым, окровавленным во время атаки на острог — и красивым. Эти нарумяненные дамы, страдающие от малейшего сквознячка, — сумели бы они отдать ему должное в таких условиях? Но в этот вечер Август предстал в ином облике: свежевыбритый мужчина в алом бархатном камзоле; в его интонациях проскальзывал необычный акцент, придававший ему особое очарование. И вдруг, увидев этих женщин, столь страстно и собственнически пожирающих его глазами, я почувствовала, что леденею и на глаза у меня наворачиваются слезы. Пытаясь сохранять присутствие духа, я пила бокал за бокалом, которые подавали услужливые лакеи. Вино дало мне силы выдержать этот бесконечный вечер. Я заснула в экипаже, который вез нас домой.
И все же, хотя великосветские приглашения заставляли меня сносить немало обид и уколов, к счастью, нашлись и другие дома, где действительно царили терпимость и человечность, присущие, как раньше полагал Август, всему Парижу.
После длинной череды томительных ужинов я уже не рассчитывала на любезный прием в светском обществе и готова была умолять Августа не настаивать, чтобы я сопровождала его. В то же время у меня неотступно стояли перед глазами те дамы, что расточали ему улыбки. Если мне не удастся преодолеть этот барьер и я откажусь от выходов в свет, мое положение рядом с Августом в лучшем случае сведется к роли обманутой жены, а в худшем — брошенной любовницы. Но я боролась в одиночку, ибо до сих пор не нашла никого, кто помог бы мне на этом тернистом пути. Вот тогда-то в один прекрасный день мы и получили приглашение от некоего барона Гольбаха. Август впал в растерянность. С одной стороны, его взволновала мысль встретить человека, о котором некогда с таким пылом рассказывал его гувернер Башле. А с другой, он опасался быть замеченным в обществе того, кто так долго был другом философов и сам стал философом, причем его сочинение «Система природы», вышедшее двумя годами раньше, продолжало служить предметом горячих споров на светских ужинах в силу своей абсолютной безбожности и провозглашения идеи равенства. Положение философов было парадоксальным: приближенные к королям, имевшие влияние на все общество, они оставались уязвимыми, и парламент периодически выносил им суровые приговоры. Король лавировал между рифов, стараясь не пустить ко дну корабль монархии. Он только что изгнал иезуитов, но затем избавился от виновника их опалы, герцога Шуазёля. Он допускал преследование философов, защищавших идеи, опровергавшие власть религии и абсолютизма, но ни в коем случае не желал, чтобы эта борьба придала дополнительные силы парламентариям и помогла им оспаривать его власть. Притом он порой обращался к философам для нападок на парламент.
В этой запутанной ситуации Август боялся потерять заработанный им в правительстве кредит доверия, а с ним и преимущества, которые он собирался из него извлечь. Поэтому он старался держаться в стороне от философских и религиозных распрей. Однако любопытство подталкивало его принять приглашение барона: он рассчитывал отыскать Башле и надеялся получить сведения о нем у его давнего соратника.
Последние соображения перевесили, и мы отправились к Гольбаху. Я опасалась, что там меня ждут те же унижения, что и на прочих званых ужинах. Но с самого нашего появления в особняке на улице Сен-Рош я была приятно удивлена совершенно иным к себе отношением. Когда мы прибыли, барон поспешил приветствовать нас. После полудня прошел дождь, и почва была влажная. Обычно аристократы остерегались пачкать свою изящную обувь. Но обувь Гольбаха, как и весь его наряд, не боялась непогоды. Вернувшись накануне из своего замка в Эсе, он не стал ничего менять в привычном облачении: те же тяжелые кожаные башмаки, в которых он ходил по сельским дорогам, одежда из плотной ткани, расстегнутый ворот рубашки. Это был мужчина лет пятидесяти, не слишком изящный, но нрава простодушного и веселого, отличавшийся грубоватой немецкой прямотой. Когда Август заговорил с ним на родном языке, тот в ответ громко рассмеялся и стиснул его в объятиях. Он помог мне выйти из экипажа, взяв кончики моих пальцев в свои мозолистые руки садовника. Потом, глядя на меня с восхищением, помог подняться на крыльцо. Как ни странно, я не почувствовала того легкого отвращения, которое обычно вызывали во мне масленые взгляды принимающих нас хозяев. Они казались мне оскорбительными, свидетельствуя о том, как мало заботила этих престарелых ловеласов моя честь. Глаза Гольбаха не выражали ничего подобного, в них читалось искреннее и бескорыстное восхищение творением природы. Точно так же он мог бы смотреть на полевой цветок или на лебедя, плывущего по водной глади пруда.
Август в очередной раз пробормотал что-то невнятное, представляя меня. Барон обернулся и взглянул ему в лицо:
— Вы не женаты?! — воскликнул он.
