В начале мая ночи еще очень прохладные, а я была легко одета. Стуча зубами, я пробралась от стены ко рву, а потом в деревню ссыльных. Когда я перешла по доске протоку, кто-то из мятежников припечатал меня к земле. Держа за запястья, он грубо потащил меня в хижину, где заседал совет. Когда он подтолкнул меня ближе к свечам, я услышала, как какой-то мужчина воскликнул:
— Афанасия!
Это был Олег, друг Августа. Я во всем призналась, но чувствовала, что присутствующие все еще сомневались в моем рассказе.
— Отведите меня к Августу, если хотите узнать правду.
Они так и сделали. Я нашла его очень ослабевшим и в лихорадке. Его должны были перевезти после полудня. К счастью, кровопускание позволило ему прийти в сознание.
Увидев меня, он улыбнулся, и я бросилась в его объятия. Он уверил меня, что я правильно сделала, что сбежала. Я выставила из хижины всех ссыльных и заявила, что с этого момента я, и только я буду ухаживать за ним днем и ночью, пока он не выздоровеет.
Август был очень счастлив такой развязкой. Он наговорил мне тысячу нежностей, на которые я отвечала, плача от счастья. Мы поклялись больше не расставаться. И как видите, господин Франклин, поскольку мы сидим сегодня перед вами, так все и вышло. Или почти так. Но это другая история.
* * *
Афанасия произнесла эти слова почти шепотом, потому что Бенджамин Франклин, до того подававший признаки большого возбуждения, в конце концов задремал.
Вызванный секретарем великого человека, незаметно зашел его врач, присутствовавший при окончании рассказа. Он подошел к Афанасии и наклонился к ней. Это был верзила, одетый в коротковатые брюки и поношенный сюртук. Его мрачное безусое лицо в опушке бороды казалось еще более вытянутым.
— Вы не должны больше его волновать, — прошелестел он. — У господина Франклина уже был один удар, и любое перевозбуждение может оказаться для него…
— Что! — вскричал Франклин, резко выпрямляясь. — Что вы там несете, Гидеон? И вообще, кто вас вызвал? Я не болен, а история, которую рассказывает мадам, куда полезнее для меня, чем все ваши мерзкие микстуры.
— Я говорю чистую правду, — перешел в наступление врач. — Если вы меня не слушаете…
— Нет! — гаркнул Франклин. — Я вас не слушаю. Представьте себе, я слушаю их. И если мне предложат такие же захватывающие истории вместо вечных жалоб, которыми меня ежедневно донимают, мне станет куда лучше.
Врач выпрямился во весь рост и принял возмущенный вид:
— Раз такое дело…
— Да, именно такое.
Франклин схватил свою палку, упавшую на пол рядом с креслом. Он был настолько разъярен, что доктор, побоявшись получить удар, отступил на шаг.
— Продолжайте, мадам, пожалуйста.
Афанасия и Август обменялись встревоженными взглядами.
— Видите ли, господин Франклин… мы бы с удовольствием. Но уже очень поздно.
На улице зажглись фонари, и только их бледный свет, падавший сквозь оконный переплет, позволял что-то разглядеть в комнате. Август принял огонь на себя.
— Я сменю Афанасию, — сказал он. — Продолжение истории обещает много неожиданностей, вот увидите. После того как мы покинули Большерецк, перед нами открылся целый мир со всеми его опасностями.
— Я так и думал, а потому хочу услышать ваш рассказ немедленно.
— Однако если мы приступим к этой части истории, то сможем прерваться очень нескоро. Иначе недосказанность станет для вас еще невыносимее.
Франклин покачал головой. Эти доводы немного поколебали его решимость.
— Итак, — продолжил Август, — я предлагаю немного передохнуть. Завтра прямо с утра мы вернемся, и вы услышите, как мы оказались на другом конце света.
Старик заворчал, достал платок и не спеша зарылся в него носом. Потом свернул его с надутым видом и, засовывая обратно в карман, заключил:
— Ладно. Завтра. Но с самого утра! Полагаюсь на вас.
Секретарь помог ему встать, и он, сгорбившись, покинул комнату. Врач испустил тяжелый вздох, испепелил посетителей взглядом и вышел, не попрощавшись.
Август
I
Это был двенадцатый день месяца мая.
Мне еще не исполнилось и тридцати.
Корвет «Святые Петр и Павел» медленно спускался по реке, чтобы преодолеть фарватер порта и выйти в море.
Взошло солнце, положив начало первым хорошим дням года. Это мгновение я запомнил навсегда. После долгих недель тайных сговоров, предательства, тревоги и, наконец, боя мы были свободны.
Весь экипаж и пассажиры судна прилипли к планширам. Молчаливые и серьезные мужчины и женщины смотрели, как медленно проплывает синеватый берег портового бассейна, который мы пересекали, чтобы через судовой проход выйти в открытое море.
Вода едва колыхалась, и густые заросли тростника, словно продолжение берега, слились в плотную колючую полосу, соединяя воду и сушу. Вереница длинношеих птиц, направляющихся к северу, образовала крест с кильватером судна, и это показалось нам добрым предзнаменованием. Обычно те, кто поднимается на борт, отправляясь в долгое путешествие, машут руками, кричат, посылают последние приветы близким, остающимся на берегу. Но мы не покидали здесь ничего, кроме ссылки и несчастий. Мы ждали, что почувствуем радость. Но сердца наши сжала бесконечная грусть.
В момент ухода наша глубокая нищета, крайняя удаленность места нашей ссылки, жестокое одиночество предстали перед нами во всей своей неприглядности. Как узник, через много лет возвращающийся к месту своего заточения, сокрушается о судьбе, всю тяжесть которой он не смог сразу оценить, так и мы чувствовали, как нас затопила жалость, объектом которой были мы сами.
Глядя на проплывающие мимо нас бесконечные пустоши и безводные степи, служившие стенами нашей тюрьмы, мы проникались уверенностью, что бегство от такой судьбы было острой необходимостью. И в то же время мы начинали осознавать, в какую бесконечность погружаемся, решившись на этот побег.
С одной стороны, мы испытывали огромное облегчение, и, когда зазвучал «Te Deum»
[27], у каждого из нас полились искренние слезы. А с другой — каким бы тяжким ни было наше пребывание на Камчатке, оно давало нам безопасность и обжитой приют, которые мы только что утратили. Открывающееся перед нами пространство было полно неизвестности, опасностей, а возможно, и злоключений.
Когда мы наконец-то вышли в проход, позволявший миновать цепь дюн и оказаться в открытом море, зыбь сотрясла корабль, словно предупреждая, что отныне и навсегда мы в руках океана. На борту все отступили на шаг, и даже те, кто был не склонен обращаться к Богу, перекрестились.
