Решающая сцена, с которой все и началось, разыгралась январским днем, уже клонившимся к вечеру, в нашей гостиной. Отец послал за Августом, чтобы предложить присоединиться к нам в задуманной им поездке вдоль побережья. Начальник канцелярии и атаман также были приглашены.
Оба они возражали против этого путешествия. Отец поинтересовался причиной. Те признались, что не могут отказаться от ежевечерней партии в шахматы. Август просто-напросто предложил взять с собой шахматную доску и фигуры, чтобы играть по вечерам на стоянках.
Услышав подобные возражения, комендант нахмурился. Некоторые вопросы относительно этой игры вертелись у него в голове уже давно, а тут представился случай задать их непосредственным участникам.
— Сколько же вы выиграли в шахматы?
Начальник канцелярии и казацкий атаман заволновались. Перемена тона в голосе коменданта заставила их испугаться его гнева, а то и вспышки насилия. Такова была одна из привычек отца: в силу его характера, как и в силу принятой им системы управления, его настроение мгновенно менялось. Он мог неожиданно взорваться, хотя минуту назад был спокоен и улыбчив.
Сосчитав выигрыши, которые они получили с помощью Августа, начальник канцелярии вывел сумму в сорок две тысячи рублей. Преуменьшать ее не стоило: комендант наверняка был в курсе, и именно величина суммы вызвала вопрос. Услышав подтверждение цифры, отец помрачнел и задвигал челюстью, что всегда служило у него признаком неминуемого всплеска ярости. Перепуганный начальник канцелярии заявил, что наконец-то ему представился счастливый случай сообщить коменданту приятную новость: они с гетманом решили преподнести десятую долю выигрыша семье господина Нилова. Казак сдержал вопль возмущения, потому что никто с ним не посоветовался по поводу этого щедрого дара, на который он лично согласия не давал. Августу пришлось незаметно наступить ему на сапог, чтобы заставить промолчать.
Лицо отца постепенно приняло более спокойное и даже довольное выражение. Мать горячо поблагодарила начальника канцелярии, а когда повисла пауза, я поняла, что настал мой выход. Я собрала все свое мужество и без дрожи, глядя коменданту в глаза, заявила следующее:
— Мы имеем все основания порадоваться решению начальника канцелярии и атамана, а также принести им благодарность. Но не будем, однако, забывать, что большей частью этого выигрыша они обязаны таланту графа Августа Бенёвского. Смею надеяться, что они изъявят ему свою признательность, обратившись с просьбой отменить его приговор, и что помилование позволит ему занять пост в администрации коменданта.
Отец мрачнел по мере того, как я говорила, и я видела, что он готов заткнуть мне рот. Но я продолжила еще громче:
— Мое самое большое желание — увидеть графа Августа Бенёвского счастливым…
И на одном дыхании добавила:
— …и разделить с ним это счастье.
Заявление было недвусмысленным и повергло присутствующих в изумление. Все повернулись к отцу. Он побагровел, в уголках рта пенилась густая слюна. Похоже, его душил такой гнев, что он не мог вымолвить ни слова. Когда наконец он открыл рот, то из него хлынули до крайности вульгарные слова в адрес Августа.
Я долго раздумывала над тем, что произойдет дальше. Внимательное наблюдение за отцом, который не был моим, привело меня к выводу, что за его грубостью и склонностью к насилию кроется не что иное, как трусость. Наслаждение властью над пленниками, бессердечие к туземцам, побои матери имели одну общую черту: это были действия труса. Его система отношений держалась только потому, что в ответ он не встречал никакого сопротивления. И я решила, что, если противопоставить ему твердую волю, он тут же позабудет про свою позу грозного храбреца. Поэтому я не сдавалась и не отводила от него широко открытых глаз, исполненных вызова и презрения. Какое-то мгновение он еще продолжал сыпать оскорблениями, потом сбился, заворчал и прикрыл глаза рукой. Его сопротивление ослабло, мое было несгибаемым. В конце концов он встал. Я победила.
Начальник канцелярии, который не обладал таким мужеством, зато лучше любого другого умел улавливать настроение своего хозяина, немедленно распознал капитуляцию коменданта. Как опытный придворный, он сразу понял, куда теперь надо клонить.
Он заявил, что было бы несправедливо обвинять Августа в тех чувствах, которые я к нему питаю. Поскольку отец не протестовал, он продолжил, расписывая, как было бы великодушно и дальновидно дать мне супруга по моему выбору, тем более что моим мужем станет человек, чьи таланты и порядочность все уже имели возможность оценить.
Отец слушал эти речи, разглядывая сквозь оконный переплет снежный пейзаж вокруг форта. Когда он повернулся к нам, то уже улыбался. «То, чему невозможно помешать, следует возжелать». Не знаю, приводил ли Август и ему свою любимую цитату из Макиавелли. В любом случае комендант со всей вернувшейся к нему властностью объявил свое решение. «Закон царя Петра, — сказал он, — гласит, что ссыльный, раскрывший заговор, должен быть освобожден от наказания. Сообщив о происках торговца, желавшего отравить нас всех, стоящий перед вами человек получил право на оправдание и освобождение».
При этих словах начальник канцелярии зааплодировал и призвал коменданта завтра же собрать ассамблею. Тот согласился и, глядя на Августа, заявил, что с этого момента он может считать себя свободным.
Я была на вершине счастья, но это волнение не только не затуманило мое сознание, но, напротив, обострило его. Я не отрываясь смотрела на Августа, занятого пожиманием рук, которые с ликованием тянули к нему все присутствующие. Когда наконец он обратил свой взгляд на меня, я прочла в нем благодарность, удивление и любовь, но главное — тревогу, причину которой я поняла еще очень не скоро.
* * *
Потекли странные дни. Мы с Августом были официально помолвлены. Я занималась подготовкой нашей свадьбы, которая на тот момент казалась мне самым желанным событием, какого только может ожидать женщина. Я пребывала в том самом расположении духа, которое и предписано добропорядочным обществом. Контраст между свободой, которую я обрела, заставив отца подчиниться моей воле, и зависимостью, в которой я окажусь, приняв существование покорной супруги, еще не приходил мне в голову.
Я жила в ожидании того, что меня приучили считать «самым прекрасным днем моей жизни».
И я не вполне понимала, почему такая перспектива, казалось, мало воодушевляет Августа.
Отныне он был свободным человеком. Его связь со мной могла выйти на свет божий. В крепость он приходил и уходил, когда желал, хотя по-прежнему жил вне его стен. Я не находила объяснений его сдержанности. Он поблагодарил меня за сенсационное выступление перед комендантом. Его поцелуи и ласки свидетельствовали о сильной любви, в чем я нисколько не сомневалась. Однако он не разделял моего пыла. Он проявлял слабый интерес к церемонии, которая соединит нас, а подробности обустройства нашего дома и вовсе оставляли его равнодушным. Если же я заговаривала о более отдаленных перспективах, с жаром мечтая о нашей будущей жизни, когда мы сможем уехать с Камчатки и обосноваться в каком-нибудь российском городе поближе к Западу, он никак не реагировал. Казалось, все это ему чуждо.
