Я страшно корила себя за такие капризы. Мне было ясно, что неловкость Августа объясняется тем, что его смущает положение заключенного. Моя любовь была так глубока, что я то и дело спрашивала себя, настолько ли глубоко и его чувство. Во мне жило тайное убеждение, что он меня любит. Он будет вынужден сдерживаться, говорила я себе, пока не станет свободным. Я могла притворяться, что забыла о его положении узника, но над ним оно довлело ежесекундно, запрещая давать волю сердечным порывам.
Разделявшая нас пропасть казалась ему непреодолимой, в чем, конечно же, и была причина его отстраненности. По крайней мере, я в это верила, пока не узнала его истинные намерения. Я не только должна была открыться ему первой, мне еще предстояло так изменить обстоятельства, чтобы наша любовь получила право на существование. Я решила сделать все возможное, чтобы положить конец отвратительному рабству, в котором находился Август.
Тем временем я замечала, что, по крайней мере, его материальное положение улучшалось. Он стал одеваться приличнее: избавился от лохмотьев каторжника, обзавелся настоящей полотняной рубашкой и меховыми сапогами, какие делали на Камчатке, и теплой шубой из куницы. Каким образом он сумел приобрести это добро, столь ценимое ссыльными? Или у него были с собой деньги — что маловероятно, — или же он нашел в колонии хорошо оплачиваемую работу, что казалось еще невероятнее. В конце концов я узнала, что он был искусным игроком в шахматы и превратил это в источник дохода.
Его величество царь Петр запретил карточные игры в поселении, дабы не поощрять азарт, который они возбуждали, и те разные виды насилия, которое из этого проистекали. Но игроки не избавились от своего порока. Они просто обратились к шахматам. На кону были крупные суммы. Случалось, что противники нанимали более умелых игроков, чтобы те сыграли вместо них партию, и выплачивали вознаграждение, пропорциональное выигрышу. Август так и начинал, прежде чем собрал достаточно денег, чтобы самому делать крупные ставки.
Слава о нем быстро распространилась. Он играл и с сотрудниками отца, такими как начальник канцелярии или казацкий атаман, и с многочисленными торговцами пушниной. Кстати, бывало и так, рассказывал он мне, когда я об этом заговорила, что часть ставок оплачивалась деньгами, а остальное — мехами.
Я с опаской относилась к этому его занятию. Игра часто становилась поводом для ссор, иногда доходящих до драк. Она же оказывалась причиной мести и даже кровавых преступлений. Август обещал мне избегать риска. Игра не была для него потребностью. Он выучился шахматам во время военных походов и плена. Превосходства он добился без особого труда и, во всяком случае, без страсти. Он прибег к этому способу, как сам признался, только чтобы улучшить свое стесненное положение и быть достойным посещать такой дом, как наш.
Я ему поверила.
Однако две недели спустя он появился на очередном уроке музыки с разбитой губой и шишкой на виске. Любовь во мне забила тревогу, не столько из-за травм, которые были не так уж серьезны, сколько из-за опасности, которой он, без сомнения, подвергся. Я засыпала его вопросами. Сначала он пытался отделаться кучей выдумок, потом признался, что один торговец с двумя подручными устроили на него засаду после ссоры за игрой в шахматы. Он защищался и обратил их в бегство.
Этот случай не имел последствий, а устроивший засаду понес наказание за свой бесчестный поступок. Однако, как и показало будущее, подобные ситуации могли повторяться и сделаться куда более опасными. Инцидент напомнил мне, что ситуацию необходимо разрешить без промедления. Разумеется, все были в курсе, что Августа благосклонно принимают в нашем доме. Одно это и вдобавок деньги, которые он добывал, обыгрывая всех в шахматы, не могло не вызывать зависти и грозило ему большими бедами. Следовало найти способ сделать его свободным.
Бесполезно было просить о чем-либо еще отца, он и так выказывал Августу все возможное благоволение: принимал его в своем доме, подарил нарты с собачьей упряжкой и каюром, а также столовое серебро для будущего жилища. Он приглашал его к нам на ужины, устраиваемые в честь заезжих официальных лиц, либо просто ради удовольствия побеседовать. Он даже позволил ему — и лично мне эта милость пришлась совсем не по вкусу — отлучиться на четыре дня ради медвежьей охоты. В наших местах эти животные встречались часто и в обычное время были не очень-то опасны. Но они становились крайне агрессивными, когда на них начинали охотиться. К счастью, Август вернулся целым и невредимым. Через начальника канцелярии отец также поручил Августу составить картографию морского побережья Курил до самых американских берегов. Теперь Август проводил дни, удобно устроившись в канцелярии и изучая бортовые журналы и отчеты экспедиций.
Тогда я еще и не подозревала о причинах, по которым это занятие вызывало у него живейший интерес…
Каких еще послаблений для Августа можно просить у отца, если он уже сделал для него все возможное? Отец мог смягчить существующие правила или найти в них лазейку, но он никогда не рискнул бы впрямую их нарушить. Он не мог по собственной воле отменить приговор о ссылке. Сделай он нечто подобное — и какая-нибудь добрая душа, возможно тот же начальник канцелярии, не преминула бы донести в столицу. И один только Бог знает, какой приговор грозил бы ему самому…
В императорских инструкциях было только одно исключение, формально позволяющее отменить осужденному наказание. Если ссыльный способствовал раскрытию заговора против самого коменданта и вышестоящих властей, указ гласил, что он немедленно должен быть объявлен свободным.
По воле случая обстоятельства вскоре сложились именно таким образом. Все началось первого января того самого тысяча семьсот семьдесят четвертого года, который стал знаменательным в моей жизни. Ссыльные пришли в острог, чтобы засвидетельствовать свое почтение отцу. Я заметила их издалека. Август, с которым я должна была увидеться после полудня, ограничился тем, что послал мне легкую улыбку. А вот бедняга Степанов выставил себя в смешном свете, посылая мне нежные знаки вплоть до воздушного поцелуя, из чего я заключила, что несчастный так и не излечился от чувств, которые ко мне питал. Столь явное проявление страсти наводило на мысль, что я давала надежду этому горемыке. Подобное недоразумение по природе своей могло хотя бы отчасти смягчить то предпочтение, которое все мы оказывали Августу, и, стало быть, уменьшить вызываемую им зависть. Поэтому я не выказала возмущения. Просто оставила без ответа.
Как я узнала позже, после этого визита ссыльные собрались у Хрущева, друга Августа. Они пили чай с сахаром, чтобы согреться и отметить наступление нового года.
Увы, буквально через несколько минут после начала чаепития все почувствовали жуткую боль в животе и расстройство желудка, так что многие попадали на пол. Среди криков наиболее крепкие сумели добраться до китового жира, выпить сами и раздать остальным. Один из ссыльных, который ничего не пил, бросился за оленьим молоком. Эти меры позволили наименее пострадавшим прийти в себя. Другие еще долго мучились, а одного несчастного спасти не удалось. К утру он умер.
Со всей очевидностью это было отравление. Чтобы удостовериться, они нашпиговали сахаром хлеб и скормили кусочки кошке и собаке. Бедные животные сдохли почти мгновенно. Сахар был подарком известного в колонии торговца. Ссыльные испросили аудиенции у отца и рассказали ему о случившемся.
