— Представьте, он говорит на многих языках: венгерском, разумеется, польском и русском, а также на французском и немецком, потому что когда-то служил в австрийской армии. Он даже имеет серьезные познания в английском и латыни.
Я отдельно отметила для себя этот важный момент и по возвращении попросила мать зайти ко мне в комнату. Там я убедила ее поговорить с отцом, чтобы один из ссыльных обучал меня языкам. Уже очень давно, говорила я ей, моим самым горячим желанием было выучиться французскому.
Мать ласково убрала прядь с моего лба. Насколько я знаю, эта женщина никогда не ведала любви, но она, безусловно, всегда желала ее и способна была ее распознать. Она видела меня насквозь, и мне было трудно скрыть от нее свои чувства. Мать обещала сделать все, чтобы способствовать моему счастью.
II
Для коменданта, моего отца, не составило никакого труда исполнить просьбу жены. Он назначил ссыльного венгра моим учителем.
Эта обязанность предполагала, что он будет принят у нас в доме и мы будем с ним разговаривать, а это запрещалось императорским декретом. Однако отец рассудил, что в силу своего поведения на корабле этот офицер имеет право рассчитывать на признательность России, а следовательно, и на привилегированное обхождение.
Он сам представил нам нового учителя. Видно было, что к этому заключенному он питает немалое уважение. С ним он не пускал в ход то отстраненное, окрашенное легким презрением обхождение, которое приберегал для остальных. Такая доброта показалась мне маленьким чудом. В то же время со всей наивностью мечтательной девушки я полагала почти естественным, что весь мир должен признавать блистательные достоинства, которые и привлекли мое внимание к этому мужчине.
Преподаватель устроился за столом напротив нас с братом, а отец покинул комнату. Я сердилась на брата за неуместное присутствие. Однако он же избавил меня от неловкости остаться наедине с незнакомцем. Робость помешала бы мне выдавить хоть слово. Я позволила брату задать первые вопросы. Он был под впечатлением, но не так взволнован, как я.
У мужчины был красивый мягкий голос, и его акцент — для русского уха непонятно, какой именно, но, возможно, французский, — был очарователен и придавал его интонациям почти детское звучание. Он сказал, что его зовут Август Бенёвский и он граф. Рассказал о своем детстве в замке и о военной карьере. Брат расспрашивал его о сражениях. Тот перечислил те из них, в которых принимал участие. Пока он говорил, я внимательно его разглядывала. Вблизи и без верхней одежды он выглядел таким же высоким, но невероятно худым. Я не могла оторвать глаз от его запястий, где еще виднелись следы кандалов, в которые он был закован. Во время путешествия мы несколько раз встречали подконвойные группы арестантов, и я знала, какие жуткие страдания они вынуждены были испытывать. До сих пор их беды мало меня трогали. Но сейчас, глядя на Августа, хотя и защищенного отныне от такого рода гонений, я чувствовала такую боль, что едва не расплакалась. Я постаралась думать о чем-то другом, чтобы не выставить себя смешной плаксой. Но тут мой дурачок-брат, поддавшись любопытству маленького мужчины, пожелал увидеть раны, которые наш учитель получил в боях. Тот закатал рукав и показал ужасный шрам. Я вскрикнула. Он опустил рукав и перевел на меня взгляд своих синих глазах. Мне показалось, что он впервые увидел меня, хотя сегодня я знаю, что это не так. Позже он сказал мне и может подтвердить это перед вами, что заметил меня еще в тот день, когда его вместе со спутниками представили семье коменданта острога. Мне такое в голову не приходило, и я предпочитала думать, что охватившее меня волнение, название которому я пока не могла дать, привлекло ко мне этого мужчину, хоть он и не подозревал о его причине. Я разозлилась на себя за вскрик, который мог приподнять завесу над моей тайной.
— Извините меня, сударь, — сказала я. — Мне становится дурно от вида крови, а тем более раны.
Иногда я сожалею, что нашими первыми словами была такая банальность, а главное — ложь. Ибо в дальнейшем жизнь показала, что я не боюсь ни крови, ни вида истерзанной плоти. Зато эти слова, которые мы оба запомнили, позволяют составить ясное представление о том, какой наивной простушкой я была, и о пути, который преодолела с тех пор. Август принес извинения, еще какое-то мгновение не сводил с меня глаз, потом перешел к вопросу о языках, которые мы хотели бы изучать. Брата привлекал немецкий. Он восхищался Фридрихом Прусским, о котором отец отзывался как о великом стратеге. Что до меня, я больше всего хотела учить французский.
— Отлично, мадмуазель. Но могу ли я спросить почему?
Вопрос привел меня в растерянность, хотя он был вполне ожидаем, а волнение повредило моей способности соображать. Я покраснела и выдала ответ, о котором тут же пожалела:
— Чтобы прочесть «Новую Элоизу»
[23].
Я получила эту книгу в подарок на день рождения перед самым отъездом на Камчатку и на протяжении всего путешествия с наслаждением погружалась в плохой русский перевод. То, что я упомянула об этой книге в разговоре с незнакомцем, показалось мне излишним откровением о самых интимных страстях, которые во мне бушевали. Книга целиком была посвящена любви, а я была настолько не приучена к разговорам на эту тему, что испытала настоящее потрясение. Одно то, что я произнесла ее название, служило неприличным признанием в моей склонности.
— Значит, вы любите Жан-Жака Руссо? — спросил он.
Если бы он спросил, люблю ли я Сен-Пре, Элоизу или Клару
[24], я бы с легкостью ответила. Но я так мало связывала книгу с ее автором, о котором к тому же ничего не знала, что оказалась в глупом замешательстве.
По доброте своей он вывел меня из затруднительного положения, сменив тему.
Эта первая беседа продлилась около часа. Я чувствовала себя так скованно и неловко, что у меня возникло желание, чтобы она как можно скорее закончилась. При этом я вовсе не хотела, чтобы Август уходил. Когда наша встреча подошла к концу, я с ужасом осознала, что пролетит всего несколько мгновений — и я его больше не увижу. Совсем скоро он вернется в скудость и холод этой безжалостной зимы. Бог знает, в какой жалкой лачуге он ляжет сегодня спать. Хоть я и знала, что ему пришлось пройти через куда более страшные испытания, мне хотелось, насколько возможно, избавить его от новых страданий, если уж не в моих силах было подарить ему счастье.
Он ушел. Брат высказал кучу наблюдений, которые показались мне пустыми, и я ушла в свою комнату, ничего ему не ответив.
Чуть позже зашла мать — спросить, как все прошло.
— Замечательно, — ответила я с блеском в глазах.
И бросилась в ее объятия, разразившись нервными рыданиями.
* * *
Занятия начались. Не знаю, каким чудом Август раздобыл где-то немецкую и французскую грамматику. Он начал с того, что выучил с нами латинский алфавит, после чего стал читать нам короткие тексты на языке оригинала и переводить их.
