Может, я и таскала в себе собственную вину за расставание родителей, словно скверную пищу в желудке, но главным злодеем я считала тетю. Это ведь она заставила меня выбирать между лисьим палантином и правдой. Это из-за нее, в той же мере, что и из-за матери, я узнала, что правда не всегда означает верный путь. Когда уже в новой квартире года через два рождественские открытки и подарки ко дню рождения перестали приходить, я винила тетю в том, что отец меня бросил. Коварную мачеху, которую я никогда не видела после того случая с накидкой. А когда она умерла, я, уже ставшая взрослой, все равно ждала, что отец вернется к матери и ко мне. Я все ждала, но он не писал, не звонил миссис Ли, живущей внизу, не объявлялся у дверей. Я увидела его только в этот день, в суде.
Теперь его волосы и усы побелели, шея стала тощей и морщинистой, но после всего одного взгляда (второго взгляда, когда я его узнала) вся эта любовь и злость снова нахлынули на меня. Я не могла оторвать от него глаз. Мне следовало бы сосредоточиться на том, что говорят эти мужчины в париках, убедиться, что я готова изложить все связно и логично, но я все время пялилась на галерею. Он упорно отводил от меня взгляд. «Ага, пришел! – хотелось мне закричать. – Слишком поздно! Слишком поздно!» Я не могла дождаться, чтобы этот первый день суда кончился: тогда мне смогут передать его записку или его просьбу о свидании. Я пыталась набраться душевных сил, которые мне понадобятся, чтобы разорвать перед ним записку или отказаться от свидания. Я упражняла эту невидимую мышцу, пока тянулся день. Я уговорила полицейского, который в перерывах отводил меня в камеру, проверить и потом перепроверить, но оказалось, что не поступало никакой записки, никакой просьбы о встрече.
Отец приходил в суд каждый день и сидел на одном и том же месте, опустив глаза или вообще закрыв их. Может, он тоже нес в себе часть вины за то, какой я стала. А может, как и все они, как и я (в конце концов), он просто был вуайеристом.
– Это ваши таблетки снотворного, мисс Джеллико? Бензодиазепин, обычно называемый вали-умом? – спрашивает парикастый. – Прописаны вам доктором Хантером в амбулатории района Доллис-Хилл в июне шестьдесят девятого года.
– Чтобы помочь мне спать. После того, как моя мать умерла.
Глаза отца распахнулись. Но я не удивилась, что эти париконосцы хотят расспросить меня о вали-уме, который мне прописали. Сторона обвинения обязана была еще до начала процесса представить все улики, имеющие отношение к делу. Я смогла в одиночку пережить потрясение и ужас, которые вызвало у меня то, что сделала Кара.
– И вы взяли их с собой в Линтонс?
Когда я в последний раз видела этот стеклянный пузырек, заткнутый ваткой? Собирая несессер с туалетными принадлежностями, перед тем как оставить Линтонс навсегда? Я не помнила, чтобы вынимала эту бутылочку вместе с зубной пастой и тальком, когда приехала в Линтонс.
– Думаю, да.
– Вы думаете. Так да или нет?
– Не помню.
– Вы хотя бы раз принимали бензодиазепин, пока находились в Линтонсе?
– Нет.
– Вы занимали помещения на чердаке – где вы хранили эти таблетки?
– Не помню. Я не помню, чтобы они были при мне.
– Вы можете объяснить, как они оказались в кухонном уголке у мисс Калейс и мистера Роберт-сона?
– Нет.
– А можете ли вы объяснить, почему следы бензодиазепина и апельсинового сока обнаружены в стакане, который находился в их кухонном уголке?
– Нет.
Я подумала о лице, которое заметила в чердачном окне, когда вернулась из Лондона, и о том, как Кара, эта умелая рассказчица, отрицала, что она туда поднималась.
– А то, что такие же следы найдены в желудке у Питера Робертсона?
– Нет.
У меня что-то заныло в грудной клетке и начало жечь в переносице, когда я подумала о теле Питера в ванне. О теле, которое потом вскрыл нож патологоанатома.
В седьмой – последний – день процесса отец опоздал, и на галерее какое-то время раздавалось шумное шевеление, прежде чем ему смогли найти место. Я уже перестала желать, чтобы он на меня посмотрел. Я подумала: может, он надеется, что произойдет трогательное примирение на ступенях суда, после того как объявят, что я невиновна? Но я не рассчитывала, что меня сочтут невиновной.
Накануне в камере под залом суда я пробовала отработать нужное выражение лица, но там не нашлось зеркала. Я решила остановиться на презрительно-высокомерной усмешке во время заключительной речи прокурора. Как вообще обычно выглядит виноватое выражение лица?
Этот парикастый знал свое дело. Он напомнил присяжным: я призналась, что была влюблена в Питера и он меня отверг. Что он дарил мне подарки и тем самым невольно поощрял меня. Что мне прописали средство, которое я потом использовала, чтобы его усыпить. Что мне принадлежит нож, которым я нанесла ему смертельные ранения. Пожалуй, это была единственная неожиданность, которую мне принесли встречи с адвокатом перед процессом. Не знаю, что там увидела Кара, наблюдая за мной и Питером с другого берега озера, но не это толкнуло ее к краю, как я предполагала раньше. Видимо, она планировала свои действия уже не один день. В каком-то смысле этот париконосец оказался близок к истине. Он заявил, что я попыталась выдать двойное убийство, которое совершила, за двойное самоубийство. Что я рассуждала: если уж Питер не может достаться мне, то пусть он не достанется никому. Парикастый сказал присяжным, что я накачала Питера снотворным, а потом разрезала ему запястья своим ножом для образцов – единственным острым ножом во всем доме. После схватки с Карой, когда она пыталась отобрать у меня ключ от ванной комнаты, я вытолкнула ее в окно, а потом спустилась вниз с кувалдой, чтобы довести дело до конца.
Я никогда в жизни так не волновалась, как в тот момент, когда присяжные вернулись со своего совещания.
– Сообщите суду ваше мнение: виновна или невиновна подсудимая в убийстве Питера Роберт-сона?
Мне понравилось, что Питера назвали первым.
– Виновна.
Я услышала, как отец ахнул.
– Сообщите суду ваше мнение: виновна или невиновна подсудимая в убийстве Кары Калейс?
– Виновна.
На галерее кто-то вскрикнул: «Нет!» – и я, не в силах удержаться, взглянула вверх и увидела слезы на щеках отца.
Выслушивая эти два вердикта, я улыбалась – не потому, что на процессе присутствовал отец (это было просто совпадение), а потому, что я надеялась: из-за этого мне дадут более долгий срок. Пожизненное. Жизнь за жизнь. Настоящее наказание за грехи – вот чего я жаждала. Я подумала: интересно, помнит ли отец те правила, которым научил меня до своего ухода? Хотя бы одно из них – насчет того, что за всякий проступок будет расплата? К тому времени, когда я услышала вердикт присяжных, я уже знала, что у меня хватит сил наложить вето на любые требования о повторном процессе и отказаться от свиданий с отцом в тюрьме, сколько бы раз он об этом ни просил.
