– Она разводит эти разговоры насчет рая и ада, хочет знать, где теперь Финн. Все это чушь собачья. Мальчишка мертв. – Он задохнулся на этих словах, но сумел собраться. – Все твердит и твердит, что это было непорочное зачатие.
Догнав его, я спросила:
– А вы уверены, что нет?
Он глянул на меня как на сумасшедшую. Но мне впервые за все это время, полное вранья и полуправд, хотелось самой составить о чем-то ясное представление и перестать склоняться то в одну сторону, то в противоположную. Наиболее дикой казалась история о том, что у Финна не было никакого отца, но я ощущала, что в ней содержится зерно истины, которое слабо просвечивало сквозь ее оболочку, и что, если эту оболочку хорошенько протереть, можно увидеть сияние зерна.
– Она просто наваливает на себя всевозможные вины и страстно жаждет понести наказание. Ей кажется, что если она зайдет в этом достаточно далеко, то все куда-то исчезнет, – проговорил Питер. – Но это никогда не исчезнет, только она этого не понимает. А я… я просто хочу помочь ей пройти через это. Но от такого устаешь, чертовски устаешь. Мне бы сейчас следовало быть там, в доме, присматривать, чтобы она оставалась в безопасности.
Но я не предложила повернуть назад.
Озеро сузилось: здесь его пересекала плотина. Часть воды, замедляя, отводили в грот – получался бассейн внутри рукотворной пещеры. Вокруг водоема сделали узкую каменную полку. На ней можно было стоять либо сидеть, свесив ноги в воду, если хватало храбрости. В солнечную погоду в определенное время дня свет, отражавшийся от поверхности, плясал по стенам пещеры, точно отблески бокала, который Питер повесил на окно их спальни. Отраженные лучи мерцали на низком потолке из дробленого кремня, на кусочках перламутра, вдавленных в известковый раствор.
В другие дни я представляла, как мы с ним сидим в этом гроте, опустив ноги в воду, и наши руки соприкасаются. Это место казалось мне очень романтическим, очень подходящим для того, чтобы признаться Питеру, что я его люблю, что я знаю – я могу его осчастливить. И чтобы он сказал, что тоже меня любит. Я часто размышляла над словами Питера о том, что он не хотел причинять боль Мэллори, влюбившись в Кару, и думала, что и мой отец не собирался причинять боль матери, когда влюбился в ее сестру. Так легко было найти оправдание моим чувствам.
Но реальность грота оказалась промозглой, и мы стояли где-то сбоку, ссутулившись и пригнув голову – из-за низкого свода. А когда мы посмотрели в бассейн, вода в нем была темная, и мы в ней не отражались.
– А как насчет шубы Джорджа Харрисона? – поинтересовалась я.
– Что-что?
– Ничего особенного. Неважно.
Я смутилась из-за того, что упомянула об этой истории. Она казалась такой банальной по сравнению с потерей ребенка.
– Джордж Харрисон?
– Она мне рассказывала, что познакомилась с ним в Ирландии, еще до того, как познакомилась с вами. И что его шуба до сих пор в вашей с ней спальне, в этом доме.
– Как такое может быть? Шуба неведомым образом спасена, хотя мы все потеряли на этом ее воображаемом корабле, включая нашего сына?
Я не знала, что ответить. Я пыталась понять, каким надо быть человеком, чтобы выдумать подобные вещи. И я представила Кару – как она пилит один из горьких апельсинов, которые сорвала, тупым кухонным ножом из набора, который мы нашли в музее. Питер обещал их наточить, но так и не собрался, и перед каждой трапезой Кара, готовя еду, жаловалась, что он наточил садовые инструменты, а вот до ножей у него руки не дошли, даже до одного-единственного, и Питер ей всегда обещал, что скоро все сделает. Я представила, как она сейчас трет обе половинки плода о нашу ручную соковыжималку желтовато-зеленого стекла – и, может быть, ей удается добыть каплю-другую сока.
Мы с Питером взобрались на вершину этого грота снаружи, где росла коротенькая трава – видимо, объеденная кроликами. Свод грота здесь немного провалился, и в земле виднелась неглубокая выемка – длиной в два человеческих тела, лежащих рядом. Мы уселись в нее. Воздух вокруг нас оставался неподвижным, рядом слышался шум воды, каскадом вытекавшей из озера. Откинувшись назад и опершись на согнутые руки, Питер закрыл глаза, а я, не отрываясь, глядела на него, такого прекрасного, такого уставшего – и заслуживающего не Кары, а кого-то другого.
Я хотела сделать его счастливым. Я хотела сказать ему, что я его люблю, я была уверена, что и он испытывает ко мне то же самое, но в своих мыслях я не продвинулась дальше поцелуя, который мог бы произойти после нашего обоюдного признания. Что дальше? Он сразу же сообщит Каре? И куда мы отправимся – мы с ним?
Там, на вершине грота, я повернулась к нему, всем телом чувствуя, как колотится у меня сердце. Он сел, уткнув локти в колени и подперев ладонями подбородок. Я встала на колени рядом с ним, пытаясь заставить себя сказать нужные слова, но ощущая себя так, будто внезапно лишилась дара речи. Вместо этого я развязала пояс моего платья – точнее, того самого халата. И тот упал вокруг меня.
– Фрэнни… – произнес он, не шевелясь.
Воздух коснулся моей кожи.
– Фрэнни… – повторил он и отодвинулся назад, словно чтобы получше меня разглядеть.
Помню, как я улыбнулась.
– Фрэн, – сказал он, и я ждала, когда же он заключит меня в объятия.
Он сел, выпрямившись, но не двинулся в мою сторону, так что я сама взяла его за руку и приложила его ладонь к одной из своих грудей. Держа его запястье, я чувствовала, какая у него прохладная кожа по сравнению с моей. Когда я подтолкнула его руку к моему соску, его пальцы растопырились и отстранились, словно в ужасе.
– Ох, нет, – произнес он. – Нет. – Он отступил, шаркая коленями, вырывая запястье из моей цепкой руки. – Пожалуйста, Фрэнсис. Простите. Я думаю, вы все неправильно поняли. – Он ухватился за халат где-то возле моих бедер и ягодиц – и поднял его, укутывая мои плечи. Ткань сползала снова, и он ее поправлял. – Мне так жаль, – снова проговорил он. Видимо, он увидел чудовищное разочарование у меня на лице, подступающие слезы, потому что поспешно добавил: – Но мы все равно можем оставаться друзьями. Мы всегда будет самыми близкими друзьями. А, Фрэнни?
И потом (я предположила, что из жалости, – а может, чтобы ему не пришлось дольше смотреть мне в лицо) он притянул меня к себе, обхватил руками и держал меня так, и я ощущала твердость его тела, прижавшегося к моему мягкому телу.
Мне хотелось сказать ему, что со мной будет подругому, что мы с ним оба это знаем, но тут его тело напряглось – и он оттолкнул меня. Я повернулась, чтобы проследить за его взглядом, и увидела Кару. Она смотрела на нас с бетонного пирса на том берегу озера.
* * *
– Что в Библии говорится про импотенцию? – спрашиваю я у Виктора, у этого лжекапеллана. – О сексуальной дисфункции?
Он краснеет, неловко шевелится, чешет под рубашкой сгиб локтя.
– Это касается одного моего друга, – говорю я и улыбаюсь.
