Мельком глянув на шею сидящего у моей кровати, я убеждаюсь, что высокий воротничок на месте. В книге, которую Виктор держит на коленях, закладкой служит сложенный листок бумаги. Я думала, что эта книга – Библия, несколько дней назад это явно была Библия, но теперь я вижу, что это тоненький томик со стихами.
– Хотите, я вам прочту одно стихотворение, мисс Джеллико?
– Нет, – отвечаю я. Поэзия мне ни к чему. – Прочтите лучше, что там на этом листке.
– Но там ничего особенного нет, – отвечает он. – Это старый счет, я его использую как закладку. Что-то вроде накладной.
На листках бумаги всегда есть что-то особенное.
– И все-таки, – прошу я. И он соглашается. И читает:
– «Истборн, 25 июля. Адресовано миссис Сквилбин. От фирмы „Дж. Вестон и сын, фотохудожники“. Терминус-роуд, 81. – Он делает паузу, чтобы взглянуть на меня, и я киваю: продолжайте. – Восемь сепиевых пластинок, шесть с половиной на три с половиной. Свадебный подарок. Два фунта пятнадцать шиллингов. Погашено: один фунт. Задолженность: один фунт пятнадцать шиллингов».
При желании из этой бумажки можно вычитать массу всего. Что миссис Сквилбин (ну и фамилия!) так никогда и не доплатила один фунт пятнадцать шиллингов, так никогда и не забрала свои свадебные фотографии, потому что к тому времени, как пришел этот счет, ее свежеиспеченный муж уже бросил ее. А может, миссис Сквилбин была матерью невесты. На свадьбе она рассорилась со своим свежеиспеченным зятем и отказалась платить. Записки можно толковать по-всякому.
Я вспоминаю мужчину в парике (я так и вижу его перед собой, но какое у него было звание?), того, который зачитывал записку на суде. Глубоким и значительным голосом. Слишком самодовольным. Скверный актер.
Дорогая Фрэнсис, Питер передает свои извинения и надеется, что вы не держите на него зла за вчерашний вечер. Пожалуйста, ради всего святого, не делайте ничего поспешного. Я могу себе представить, как вам сейчас нехорошо. Немного побудьте в постели, вот и все.
Ваша Кара.
Ее нашли в моем чемодане.
– Вы – та самая Фрэнсис, которой адресовано это письмо? – осведомился человек в парике.
Но там было много таких парикастых, одни – на моей стороне, другие – нет. Мой парикастый до этого говорил мне, что я не должна выступать, что это неразумно, что обвинение порвет меня в клочья, но я настаивала. У меня был свой план.
Я ответила:
– Это я.
– Вы можете сказать нам, кто автор письма?
– Могу.
Первый парикастый вздохнул:
– Пожалуйста, скажите нам, кто автор письма.
– Кара Калейс.
– Кара Калейс, – повторил он, обращаясь к группе из двенадцати человек.
Одни, казалось, заинтересовались. Другие, похоже, успели задремать.
– Кара Калейс – ваша подруга?
– Да, – ответила я.
– А кто этот Питер, который здесь упомянут?
– Питер Робертсон.
– Питер Робертсон, – повторил он с театральной многозначительностью.
– Да, – подтвердила я.
– Питер Робертсон, в которого вы влюбились?
– Да. – Это слово вырывается у меня со всхлипом, с самым настоящим всхлипом.
– Складывается впечатление, что у Питера есть причина извиняться за нечто произошедшее накануне вечером, – изрекает парикастый. – Что-то такое, что он сделал, а возможно, не сделал, причинило вам боль. Кара обеспокоена, что вы можете совершить какой-то поспешный и необдуманный поступок, и настаивает, чтобы вы оставались в постели. Может быть, в тот вечер вы признались Питеру Робертсону в любви, мисс Джеллико? И получили отказ? Были отвергнуты Питером Робертсоном, в результате чего вам стало так плохо, что вы оказались способны на все?
Это риторические вопросы: он не требует от меня ответа.
* * *
Питер вернулся из Лондона, как раз когда мы с Карой заканчивали ранний обед. Может, это присутствие Питера приучило нас к излишествам, потому что вдвоем с ней мы выпили всего полбутылки вина. Мы с ней достигли своего рода перемирия, взаимопонимания насчет того, что об определенных вещах мы говорить не станем. Хлопнула парадная дверь, и Питер взбежал по лестнице, с сумками в обеих руках и маленьким квадратным ящичком под мышкой.
– Как все прошло, хорошо? – Кара вскочила. – Все ведь прошло хорошо, правда?
Я тоже встала, пока он, побросав вещи на пол, притиснул ее к себе и, наклонив назад, целовал. Я только много позже об этом подумала: часто, видя их вместе, я ловила себя на мысли, что все их действия – какие-то отрепетированные. Не для меня, выступающей для них в качестве аудитории, а для того, чтобы они сами могли поверить в более совершенную версию себя.
– Прошло лучше, чем я мог себе представить. Но я так устал.
Он улегся на кушетку.
– Сделать тебе что-нибудь выпить? – спросила Кара. – Тебе удалось поесть в поезде?
– Мне надо просто вымыться и лечь. Я забыл, какое это грязное место – Лондон.
– Пора мне наверх, – заметила я.
– Но сначала подарки. – Питер заставил себя подняться.
Он купил Каре серьги, крошечные сапфировые капельки, и подходящее к ним ожерелье (мы так и не нашли в музее никаких украшений, кроме того траурного кольца), и она убежала в ванную их примерять. Кроме того, он привез сумку с макаронами, сыром, завернутым в бумагу, и целой палкой салями. Для всех нас он приобрел проигрыватель в ящичке и несколько долгоиграющих пластинок, чтобы мы могли вечерами слушать музыку: Bookends Саймона и Гарфанкела, Astral Weeks Вана Моррисона, Five Leaves Left Ника Дрейка. Мы еще раньше раскопали старомодный граммофон, но Кара сочла, что пластинки к нему – дико нудные. Ей хотелось современной музыки. А для меня, хоть я ничего и не ждала, он привез небольшой подарок в тонкой оберточной бумаге.
– Что это? – спросила я.
– Развернете – узнаете, – отозвался Питер.
Кара подошла ближе. Оказывается, он подарил мне маленький золотой портсигар. На внутренней стороне крышки имелась надпись: «Для Фрэнни, ради прямоты и несокрушимости. С любовью – П.».
– Что это значит? – спросила Кара за моим плечом.
Я рассмеялась, в кои-то веки раскусив шутку.
– Так, пустяки, – ответил он.
– Я не понимаю, – ледяным тоном произнесла Кара.
Он приобнял ее одной рукой:
– Ты же знаешь, у Фрэнни в кармане сигареты вечно ломаются и мнутся.
– Чудесно, – сказала я. – Но как вы устроили, чтобы вам так быстро сделали гравировку?
– Мне кое-чем обязаны в одной лавочке в Мейда-Вейл
[30].
