Спустя минуту-другую я повернулась и пошла по тропе, исчезавшей среди деревьев. Ею, похоже, часто пользовались: траву по краям выдернули, расшатавшиеся камни сдвинули в стороны.
Через пять сотен ярдов дорожка вдруг кончилась – внезапным тупиком среди папоротника и ежевики. Здесь никакому транспортному средству не хватило бы места, чтобы развернуться, и никаких следов, что кто-то пытался здесь такое проделать, я не видела. Стоя среди леса, стараясь двигаться бесшумно и затаив дыхание, я вдруг поняла, что ничего не слышу. Ни ветра в кронах, ни шороха в подлеске, ни пения птиц. Я посмотрела в ту сторону, откуда пришла. Тропа уходила за угол, но я не помнила, чтобы поворачивала. Я пыталась успокоить себя, мысленно твердя: в обратном направлении дорога всегда кажется какой-то другой.
Я простояла так минуты три-четыре. Страх приковывал меня к земле, точно пустив сквозь меня корни. Я прислушалась, словно могла услышать, как эти корни проникают все глубже. Я покачала медальон на шее. И вдруг что-то ущипнуло меня за бок, резко схватило за плоть на талии, и снова, и снова, там же: чьи-то пальцы скручивали кожу. Я знала эту боль и в панике кинулась прямо в чащу, халат цеплялся за острые сучки, низкие ветки хлестали меня по лицу. Я угодила ногой в петлю из ветвей ежевики и упала вперед, выставив руки, чтобы не врезаться в землю головой. Но тут же вскочила и понеслась дальше, не оглядываясь, все чаще поскальзываясь, потому что склон делался все круче, пробираясь сквозь высокие папоротники, дергавшие меня за волосы. Меня спас горный ильм: я обрушилась на его поросший мхом ствол, прижимавшийся к самому краю обрыва, и мои ноги сбили в пропасть несколько кусков меловой породы. Кувыркаясь и подскакивая, они полетели вниз, в темную зелень.
* * *
У низеньких ворот в парк я остановилась. Если бы внутри паслись коровы, я бы пошла в обход, а не двинулась через открытое пространство, но поле оказалось пустым, и я перелезла через ворота. Добравшись до большого кедра, росшего посередине, я задрала голову, бросая взгляд на перекрестья его ветвей на фоне небесной голубизны. Контраст оказался слишком резким, и я закрыла глаза. Я снова принялась размышлять о том, что мне рассказала Кара. Может, она лишь стремилась создать эффект. Может, ей и правда нужен доктор, как считают Виктор и Питер. А потом я задумалась: интересно, Виктор верит в возможность библейского непорочного зачатия? И много ли Кара ему сообщила о зачатии Финна, о корабле, о том, как ребенок утонул? Вспыхнувший во мне гнев рассеялся. Исчез и ужас, который я пережила на лесистом уступе. Все это ушло, как вода в песок. Открыв глаза, я увидела, что в мою сторону тянется скот.
Я шагнула назад и вляпалась в коровью лепешку, пробив ногой ее застывшую корку и облив туфли жижей. Коровы уже окружали меня. Они молча пялились на меня своими немигающими глазами. Казалось, в их массивных костистых головах варится какой-то злодейский план. Я помахала руками и крикнула: «Кыш!» Две коровы, стоявшие передо мной, шарахнулись, а потом подошли еще ближе. Сзади кто-то подтолкнул меня ниже спины, отчего я вскрикнула и невольно подалась к коровам, стоящим впереди. Может, я даже захныкала. Я подняла руку к шее, но оказалось, что цепочка с медальоном пропала – скорее всего, ее сорвало веткой, когда я мчалась с кручи. Корова передо мной с пыхтением выпустила воздух через ноздри, и когда я рискнула отвести от нее глаза, то увидела, что с террасы за мной наблюдает Кара. Я выставила руки вперед, уверенная, что животные хотят меня затоптать, и закричала, но они не обратили внимания на мои неразборчивые слова. Я услышала, как через поле и цветник с террасы доносится голос Кары:
– Ну-ну, девочки. Пошли, пошли.
И коровы расступились и пропустили меня.
* * *
«Ну-ну, девочка. Пошла, пошла», – мысленно понукаю я себя. Я готова.
Я слышу, как мою дверь отпирают. Входят два Помощника по уходу – или как там их называют. Мужчина и женщина.
– Как вы себя чувствуете, миссис Джеллико? – спрашивает женщина.
Она белая и тощая. Я их обоих уже много раз видела. Мужчина почти никогда не разговаривает. Он появляется, только если нужно сделать какую-то работу.
– Надо поменять вам постельное белье, – объясняет она. – Вы ведь знаете, как у нас это обычно делается? Так что на этот раз ничего не устраивайте.
В этом месте придуманы особые процедуры для обращения с людьми, даже если те умирают и уже не в состоянии сами есть или садиться в кровати. Протокол. Я понимаю, я не возражаю, вся эта рутина мне только на пользу. Я знаю порядок действий. В таких случаях рядом всегда должны находиться два Ассистента.
Встав по обе стороны кровати, они поворачивают меня на правый бок. За моей спиной мужчина сворачивает сосиской половину грязной простыни, а половину чистой расправляет поверх обнажившейся пластиковой оболочки матраса. Я лежу лицом к женщине, но она не смотрит на меня: она уставилась куда-то в недалекое пространство, словно умеет видеть сквозь стены.
– Раз, два, три, – командует она, и они перекатывают меня на другой бок.
– Не устраивайте, – повторяю я. – Когда я что-нибудь такое устраивала?
Мужчина смеется. Женщина выдергивает из-под меня старую простыню и тянет свежую за углы. У всех простыней в этом месте углы на резинках. Ах, если бы у меня были такие простыни, когда мне приходилось перестилать постель – после того, как мать ее испачкала. «На ней складки, Фрэнсис. Я знаю, ты не позаботилась ее выгладить. Складки. Я их чувствую. Фрэнсис! Ты что, хочешь, чтобы у меня появились пролежни?» Честь и хвала Берте Берман, которая в конце пятидесятых запатентовала простыню с резинками, чтобы надевать ее на матрас. Хотя я такую ни разу не видела, пока сюда не попала.
– Теперь все нормально, – говорит женщина. – Дело сделано.
Она расправляет мою ночную рубашку, опуская ее задравшийся подол ниже колен, и накидывает поверх тоненькое одеяло с чистым покрывалом. Скоро настанет день, когда они накроют меня им с головой. Мужчина приподнимает мою голову и плечи, пока мне под затылок подкладывают подушку, которую он уже втиснул в свежую наволочку.
Они делают вид, что мое постельное белье менять трудно, вот почему для этого нужны два человека, но это несложная череда маневров, и они ее давно отработали. Я знаю, что они действуют парами, потому что таков тюремный регламент: им запрещено в одиночку управляться с заключенными.
19
Я часто думаю, какая насмешка судьбы: все эти двадцать лет за мной днем и ночью следят через глазок в двери моей камеры. Я научилась по звуку шагов различать охранников, мне стали хорошо знакомы это шарканье у входа, этот шорох заслонки. И потом – глаз. Всевидящий глаз. Что он видел? Ничего интересного по сравнению с тем, что я наблюдала через глазок в Линтонсе. Хотя, конечно, разница тут в отношении к тайне своей частной жизни. Другие женщины будут кричать и возмущаться, что за ними подсматривают без предупреждения. А мне кажется, что лучше знать, когда кто-то за тобой наблюдает, чем всю жизнь прожить под невидимым взглядом.
