Но я все равно планировала добраться до Италии, до солнца. Я устала от Ирландии и от дождя. Когда я ходила к О’Доуду за письмами, деревенские обращались со мной дружелюбно, но они всегда знали, что у кого творится. Чтобы вписываться в тамошнее общество, нужно быть родственником кого-нибудь из местных, пускай даже самым дальним. Но все пошло не так. Наступил такой момент, когда…
Кара умолкла. Она смотрела мне через плечо, и когда я оглянулась, то увидела, что Питер, неся кофе, выходит через французское окно, ведущее на террасу.
– …такой момент, когда я отпустила Финна. Надо мне было покрепче за него держаться. Надо было держаться, – проговорила она шепотом и очень быстро. Но тут села прямее. – Кофе? Отлично! – сказала она Питеру.
Я представила кого-то вроде ирландской монахини, со строгим лицом в обрамлении апостольника. Как она берет ребенка из рук Кары. И слезы на лице Кары, когда она борется с угрызениями совести.
Вместе с кофе Питер принес тарелочку с гарибальдийским печеньем, которое Кара испекла сама. Я так и не сказала ей, что оно никакое не итальянское, несмотря на свое название. Когда-то это были любимые сладости матери, но я больше не могла вынести даже мысли о том, чтобы съесть хоть одно. Мы с Карой пили кофе, и она показала мне кольцо из музея, которое по-прежнему оставалось у нее на пальце. Это было кольцо скорби. Символы на внешней стороне ободка представляли собой миниатюрные черепа, а страз, имитирующий бриллиант, держался на особом шарнирчике: когда она приподняла стекляшку, за ней обнаружилась выемка со свернутой прядью чьих-то волос. Сняв кольцо, она попросила меня прочесть надпись на его внутренней стороне: «Элиза Саттон, 6 июня 1830, 17 лет».
– Ее новое обручальное кольцо, – проговорил Питер без улыбки.
Небо успело потемнеть, и сверху упало несколько крупных капель. Мы быстро собрали все в скатерть, на которой ели, но не успели вернуться в дом, как дождь прекратился. Мы втроем уселись под портиком оранжереи, прислонившись спинами к ее закрытым дверям.
– А я сегодня утром в первый раз спускалась в подвал, – сообщила я.
– Не нравится мне там, – заметила Кара. – Так и представляешь себе всю эту прислугу, которая никогда не видела дневного света.
– Мне послышалось, что кто-то из вас вошел. Кто-нибудь из вас там был?
– В подвале? – хмурясь, переспросила Кара. – Не я.
Она взглянула на Питера.
– Кара, – отозвался он, – я все утро был с тобой наверху. Что вы делали в подвале? – обратился он ко мне.
– Никто из вас туда не заходил?
– Нет, – ответила Кара. – Но ты кого-то слышала?
– Мне понадобился кусок доски. Для окна. Ночью птица влетела в соседнюю комнату.
Кара выпрямилась:
– Птица? С ней все в порядке?
– Она носилась по комнате, хлопала крыльями, билась обо все. Я так испугалась.
– А она пела? – Кара поставила свою чашку рядом, на камень.
– Пела? Нет, никакого пения я не слышала. Она все хлопала крыльями – видно, ей очень хотелось вырваться на волю. Когда я вошла, окно оказалось разбито.
– Питер, – произнесла Кара, явно имея в виду что-то такое, что понимали только они. Я тут была лишней.
– Это ничего не значит. – Питер сидел с закрытыми глазами, и вид у него был усталый.
– Ничего не значит? В каком смысле? – Я перевела взгляд с него на нее.
– Питер! – настойчиво повторила она. – В доме была птица.
– В доме была птица? – Я снова забеспокоилась насчет всех этих вещей – лица в окне, шагов в подвале, подушки в ванне. Мои пальцы коснулись медальона, и я накинула цепочку на нижнюю губу.
Кара резко встала, сбив свою чашку, одну из набора с золотисто-голубой каймой, с гербом из трех апельсинов. Чашка покачнулась, и Питер выбросил руку, чтобы поймать ее, но она наклонилась, свалилась на камни и разбилась.
– О господи, Кара. Это был полный столовый сервиз. Теперь без одной чашки он почти ничего не стоит.
– Но птица! – Склонившись над ним, она говорила сквозь зубы.
Он тоже встал, обнял ее одной рукой за талию, попытался притянуть к себе, но она его оттолкнула. Питер застыл с вытянутыми руками, словно пытался поймать ее, тоже своего рода птицу, но она оказалась для него слишком проворной.
– Ш-ш-ш, – произнес Питер.
Но она смеялась как безумная, взмахивала руками, то касаясь своей буйной гривы, то снова опуская их, то немного пробегая в сторону дома, то возвращаясь к нам. Я подумала: может, дать ей пощечину, чтобы прекратилась истерика? Или съездить на велосипеде за врачом? Но в то же время все это казалось мне преувеличенным, наигранным, словно каким-то спектаклем.
– Иди в дом. – Питер наконец поймал ее, схватил за плечи. – Иди в дом и ложись. Это была всего лишь птица.
– Простите, – сказала я, сама не зная, за что извиняюсь.
– Ничего-ничего. Она придет в себя, все будет в порядке.
– Нет, не ничего! – взвизгнула Кара.
– Я ее похоронила, – сообщила я. – Под шелковицей. Я правильно сделала?
– Она умерла? – Кара так и обмякла, и Питер придержал ее под мышки.
– Иди и ляг, – повторил он.
– Я могу чем-то помочь? – спросила я.
Но они уже шли к открытому французскому окну. Ноги Кары почти волочились по каменным плиткам.
Я подобрала осколки разбитой чашки и, не зная, что еще делать, немного подождала под портиком. Через открытое окно их спальни я едва различала, как Кара сидит на кровати, уткнувшись лицом в ладони, а Питер стоит перед ней на коленях. Она позволила ему снять с нее платье через голову и потом обвила его шею руками, вытянувшись вперед, потому что он стоял не совсем рядом. Я смотрела, как он осторожно высвободился, откинул покрывало, помог ей лечь в кровать, укутал.
17
Спустя какое-то время Питер вернулся и нашел меня в заброшенном розовом саду. Мне не хотелось идти обратно в дом. Казалось, теперь он таит в себе какую-то угрозу, его пустые комнаты и пропыленные углы выглядели зловеще, а ведь совсем недавно я думала, что все это так прекрасно. Я невольно поверила, что сам дом проделывает со мной эти трюки, пытаясь свести с ума или отпугнуть.
– Давайте поедем куда-нибудь пообедать, – предложил Питер. – Кара спит.
Я взглянула наверх, на окно из спальни.
– Я уверен, все у нее будет нормально.
Я поднялась по главной лестнице и почти уже вошла в обитую сукном дверь, ведущую в комнаты для прислуги, когда вдруг впервые заметила, что в нише, чуть дальше по коридору, теперь стоит мраморная статуя, отсвечивающая белизной в сумраке: обнаженный юноша, даже без фигового листка. Подойдя, я заметила, что он весь лоснится: видимо, его трогали тысячи пальцев тех, кому случалось пройти мимо. В одной руке он держал виноградную гроздь, а в другой – чашу, словно произнося тост в собственную честь. Вакх. А потом я поняла, что он не мраморный, а гипсовый, и, когда я постучала костяшками пальцев по его бедру, оказалось, что он пустой внутри.
