Я села на это ложе.
– Будет так приятно поспать тут в нормальной кровати.
Мне хотелось сказать что-то такое, что задержит его в этой комнате, найти какие-то слова, которые показали бы: я его понимаю.
– И смотрите. – Он театральным движением развернулся. – Больше никого. Только мы вдвоем.
– Конечно. Теперь я уверена, что увидела тогда только Кару, этажом ниже.
– Хотите, я проверю другие комнаты?
Интересно, подумала я, он сам нарочно тут медлит? Ищет повода остаться со мной подольше? Может, он поднялся с иной целью? В конце концов, ему незачем было меня провожать, да еще и со свечами.
Я подумала про унитаз, воду в котором спускали среди ночи, про подушку в ванне, и забеспокоилась, как бы он не решил, что я – просто перепуганная женщина средних лет, которая шарахается от собственной тени.
– Нет-нет, – ответила я. – Все в порядке.
Но мысленно твердила: «Да, да, оставайся».
– Возможно, мне имеет смысл начать запирать на ночь двери внизу. Мы не хотим, чтобы сюда проникали посторонние. Во всяком случае, сейчас.
Он явно думал о тех вещах, которые мы обнаружили в музее, и о том, сколько они стоят.
– Да, – отозвалась я. – Уверена, что вы правы.
В голове у меня возник образ мужчины, которого описывала Кара: воодушевленного перспективой стать отцом, катящего с ней к морю на велосипедах, кормящего ее с руки кусочками хлеба с маслом. Образ романтика. Мне хотелось, чтобы он доверился мне, поведал мне свои тайны.
– Что ж, – произнес он, – я рад, что вам понравилось в вашей комнате. Пожалуйста, дайте мне знать, если вам понадобится что-нибудь еще.
– Тут все идеально.
– Оставляю вас опробовать вашу новую кровать.
Я прошла за ним по темному коридору обратно к винтовой лестнице, придавая какое-то особое значение тому, что он так и не включил свет. Я была позади него, совсем рядом, когда он вдруг замер, и я едва не рухнула на него, когда он схватил меня за руку. В тот момент я была готова к дальнейшему и уже закидывала голову.
– Проклятье, – сказал он. – Забыл притащить вам письменный стол.
И он включил лампы на потолке.
– Ах да, – откликнулась я. – Стол. Да. Письменный стол – это было бы замечательно.
Он меня не поцеловал. Разумеется, он меня не поцеловал.
16
В пустой чердачной комнате рядом с моей кто-то встряхивал мокрое белье: скатерти или салфетки с монограммой, что-то достаточно небольшое, чтобы один человек мог держать это за углы и хлопать этим в воздухе. Шум проник в мое сновидение, и когда я, вздрогнув от ужаса, проснулась, то обнаружила, что лежу в темноте на своей новой кровати и слушаю повторяющийся звук. Я подумала о лице в окне. Теперь я была уверена, что оно действительно там появлялось и что этот человек, кем бы он ни был, скрылся в соседней комнате. Я нащупала часы и поднесла их к самым глазам, но в темноте все равно не могла разобрать, который час.
После своего прибытия я обследовала все комнаты на чердачном этаже, побродила по их пустоте, отдающейся эхом, отводя нити старой паутины и опускаясь на корточки, чтобы выглянуть из маленьких окошек. Из тех, что смотрели на запад, открывался тот же пейзаж, что и из моего: вид с высоты на парк, а вдали – лесистые уступы.
Ночной воздух под этим потолком казался мне каким-то густым, словно свинец крыши накапливал каждый солнечный день и по ночам давил меня этой духотой. Я попыталась отвлечься, вспомнив разговор с Питером, когда он проводил меня наверх – в эту самую комнату! Правда ли он сказал: «Больше никого, только мы вдвоем»? Я уже начала снова проваливаться в сон, когда странный звук раздался снова, и я, застыв от страха, прислушалась, представляя себе лицо – безглазое, безротое, безносое. Теперь мне казалось, что человек за стеной – женского пола: безумная старуха с распухшими суставами и поредевшими волосами, устроившая стирку среди ночи. Я так и видела, как она взбирается на подоконник, трясет оконный переплет и непрочно сидящее в нем стекло, как царапает раму ногтями, ороговевшими и желтоватыми, точно корка старого сыра.
Я не могла оставаться в постели, напрягая слух и воображая такие картины. Проявив силу воли (я даже не знала, что у меня она есть), я откинула простыню и сползла с кровати. Звук прекратился. В коридоре я прижалась ухом к двери в соседнюю комнату. Тишина. Я подумала было пойти к Питеру, но ведь всего несколько часов назад я заверяла его, что не боюсь. Может, вернуться в постель? Но я знала: если звук раздастся снова, мне уже не хватит смелости опять выбраться из кровати. Материнский медальон лежал у меня на груди, и я невольно дотронулась до него. И потом я открыла дверь.
На полу перед разбитым окном лежал черный дрозд со свернутой шеей. Верхний глаз уже потускнел, но желтые круги вокруг него сияли – как и клюв. Когда я взяла птицу в ладони, она была еще теплая.
* * *
– Я ей сказала: прости, – говорю я Виктору (или мне кажется, что говорю).
Коричневая Сестра-Помощница прижимает своими теплыми пальцами холодный медленный ток крови в моих венах и считает.
– Не очень задерживайтесь, капеллан, – просит сестра. – Миссис Джеллико нужно поспать.
– Капеллан! – восклицаю я.
Вот как его надо называть в этом месте. А не «викарий».
– Что такое, мисс Джеллико?
На моем лице – дыхание Виктора, от этого дыхания веет мятными леденцами. Может, сегодня утром он думал, что ему предстоит визит к умирающей и придется подойти совсем близко? Держит ли он пакетик леденцов в кармане сутаны? И бывают ли у сутан карманы? Я внимательно разглядываю его и вижу, что его высокий воротничок скособочился, точно он надевал его второпях.
– Мисс Джеллико? – говорит он, напоминая мне о прерванной беседе.
– Прости, – повторяю я. – Я ей сказала: прости.
– Кому сказали? – спрашивает Виктор.
Я бреду сквозь стадо коров, и она заставляет их расступиться передо мной, как Моисей заставлял море расступиться перед евреями. Я никогда не любила коров – и они тоже меня никогда не любили. Я не боюсь умирать. Рядом со мной капеллан.
– Каре Калейс? – уточняет он.
Я никогда не любила коров.
– Казалось, что она просто спит, – говорю я. – Так мирно.
– Что вы сделали, мисс Джеллико? Мы же когда-то были друзьями, помните? Вы можете рассказать мне.
И я отвечаю:
– Это сделала я.
* * *
Утром я встала раньше Кары и Питера и надела тот самый халат, впервые не заставляя себя возиться с материнским нижним бельем. Я нашла лопату в пристройке, где до этого обнаружила банки из-под варенья, и похоронила дрозда под шелковицей. Потом я поискала в конюшнях и других строениях подходящий кусок доски или фанеры, чтобы заколотить разбитое окно, но ничего такого там не обнаружила, поэтому спустилась в подвал. Дверь на нижней площадке у винтовой лестницы застряла на плитках пола, и мне пришлось ее посильнее толкнуть. Она открылась с жалобным ржавым стоном. Я пошарила внутри, нащупывая выключатель, и, когда я им щелкнула, лампочки вдоль коридора вспыхнули одна за другой. Коридор, словно хребет, шел по всей длине подвала с севера на юг, точно так же, как коридоры на двух этажах над ним. Во время нашей экскурсии Питер не водил меня в подвал: возможно, считал, что там особенно нечего смотреть, а может, ему хотелось сохранить в тайне, сколько бутылок вина он обнаружил. Когда-то он сообщил мне, что общий план подвала – такой же, как у всего дома, но помещений здесь чуть ли не три десятка: кладовые, чуланы, стенные ниши, а также старая кухня. А я ему рассказала, что, когда Линтонс только построили, подвал представлял собой скорее цокольный этаж с окнами в сад, но в начале XIX века дом перестроили и вокруг сделали земляную насыпь, чтобы соорудить западную террасу и портик, так что в итоге слуг словно замуровали в гробнице.
