– На дворе тысяча девятьсот шестьдесят девятый, – напомнила Кара. – Ты должна быть свободна.
Я прямо затрепетала, когда она наклонилась ко мне. Если бы она тогда меня поцеловала, я бы поцеловала ее в ответ, хотя такой мысли до сих пор не приходило мне в голову. Я ощущала в ее дыхании аромат красного вина и кофе. От ее лица до моего оставалось всего один-два дюйма. Она приподняла медальон, который я все время носила на шее.
– Славная штучка.
– Это еще матери.
Она открыла его. Внутри помещалась миниатюрная фотография смеющейся девочки с кудряшками и ямочками на щеках.
– Красивой девочкой ты была. А сейчас ты красивая женщина.
– Да, – отозвалась я, сжимая кулаки.
Я не стала говорить ей, что эта картинка уже была в медальоне, когда мать его купила. Снимок образцовой дочери, фотография, которую она так и не удосужилась заменить на мою.
Кара закрыла медальон, подобрала халат, надела его на меня и, отыскав широкий кушак, подпоясала. Повернувшись ко мне спиной, она сняла собственную одежду и облачилась в то голубое платье. В нижней части подола оно оказалось порвано, в складках ткань потемнела, а на талии, приходившейся ей под самую грудь, виднелись мелкие дырочки.
Когда она укладывала мне волосы в узел на затылке, я спросила, не заходила ли она в мою чердачную комнату.
– Ой, Фрэн! Как ты догадалась? – Она вынула заколку изо рта. – Мы хотели сделать тебе сюрприз. Мы тебе тоже поставили новую кровать и положили ковер. Надо будет тебе притвориться перед Питером, что ты ничего об этом не знаешь, а то он будет страшно разочарован. – Она закрепила заколку у меня в волосах, потом повернула мне голову, чтобы осмотреть спереди. – Красавица!
– Я тебя там видела, когда мы подъезжали на машине с Питером.
– Когда вы подъезжали? Но меня там тогда не было. Мы в твоей комнате все приготовили еще вчера вечером – на случай, если ты вернешься пораньше.
– Но я тебя видела в окне.
– В окне? Ну да, конечно, я же тебя окликнула и помахала, помнишь? Я стояла у окна в одной из спален на этом этаже. – Она кивнула в сторону двери спальни, ведущей в коридор, указывая тем самым на комнату напротив. – Мне пришлось протиснуться сквозь весь этот армейский хлам, чтобы добраться до окна. Надо нам все это выкинуть и поставить туда какую-нибудь мебель из музея. Пускай весь дом выглядит хорошо. – Она слишком много говорила. – У нас могут гостить друзья, можно устраивать вечеринки. Питер будет выбирать вино, а я – готовить, а ты… ты будешь занимать гостей.
Она умолкла и воззрилась на меня. Сердце у меня заколотилось быстрее.
– Что ты видела? – спросила она.
– Просто лицо. Очертания лица. Я думала, это ты.
– Но это была не я. Лицо взрослого человека?
– Да, взрослого.
Я вспомнила, как Питер рассказывал, что она видит в окнах детские лица. Может, она постоянно думала о своем ребенке? Она принялась рыться у себя в косметичке, а я смотрела на ее затылок, мысленно призывая ее поднять взгляд и самой рассказать мне об этом. Но когда она подняла глаза, она улыбалась – нормальной широкой улыбкой.
– Думаю, не помешает чуть-чуть помады. Открываем рот.
– Питер мне сказал, что твоего ребенка звали Финн.
– Открываем рот, – повторила она и накрасила мне губы.
15
– Я сказала Питеру, что это не ребенок Падди, что отца не было, – произнесла Кара, закрывая помаду колпачком.
Мы сидели на среднем подоконнике в ее спальне, как раз под вращающимся винным бокалом, подвешенным на веревочке. Вместе с солнцем исчезли и мазки света, вспыхивавшие на стенах.
– Он знал, что это не может быть его ребенок: у нас с ним ничего не было. Ни на переднем сиденье машины, ни в кладовке. Только немножко поцелуев.
Теперь, когда я слушала Кару, все это казалось таким достоверным. Ее история вновь звучала убедительно – несмотря на всю свою невероятность.
– Мы были в гостиной Килласпи вместе с Изабель, – продолжала она. – Мне следовало ему сказать, что у ребенка вообще нет отца. Было бы нечестно принять его предложение и уехать с ним, но ничего ему об этом не сказать. Он просто стоял и молчал – видно, его это потрясло. А вот Изабель отвесила мне пощечину, и заплакала, и объявила, что ее дочь – не только потаскуха, но еще и лгунья. Она раскричалась, спрашивала, почему я не могла хотя бы еще несколько месяцев потерпеть и не раздвигать ноги, пока не выйду за Падди – ведь не так уж долго и оставалось подождать. Но нет, мне было невтерпеж, возмущалась она, и теперь я опозорила наше имя и ее тоже опозорила. Помню, как Питер дернулся при этой пощечине и при этих словах, но я прикрыла рукой то место, куда она ударила, и заставила себя улыбнуться, чтобы еще сильней ее разозлить. Тут вошел Дермод с чаем, и я по его лицу поняла, что он все слышал. Он шмякнул поднос на стол и выбежал, и я удивилась, что он способен так отреагировать – после всех этих историй о тайнах и чудесах, которые он рассказывал, когда мы с ним сидели за кухонным столом. Никто мне не верил. Вот почему так важно, Фрэн, чтобы ты поверила.
Подавшись вперед, она обхватила меня руками, мой подбородок уперся ей в плечо, а мои руки неловко прижало к бокам, так что я могла только приподнять кисти, чтобы похлопать ее по талии. Похоже, она приняла это за знак согласия, потому что, отодвинувшись, стала рассказывать дальше:
– Я не знала, куда делся Дермод. Я искала его во всех обычных местах: в сломанном тракторе, в курятнике, под его кроватью, – но так и не смогла его найти, чтобы попрощаться. Я написала ему записку и оставила ему же еще одну – для Падди. В ней я просила прощения и пыталась как-то все объяснить.
А вот Питер проявил себя гораздо спокойнее, чем Изабель. Я собрала сумку, мы сели в его машину и уехали. Мне не верилось, что я действительно покидаю это место. Мы остановились пообедать в какой-то гостинице в Корке, и он взял меня за руку, когда я потянулась к половинке грейпфрута, и сказал, что ему все равно, кто отец, мы будем вместе, а остальное не имеет значения. Я опять пыталась ему втолковать, что это не Падди и не кто-нибудь другой, но он приложил палец мне к губам.
Потом он привез меня в маленький домик, который заранее снял на западном побережье. Никакого сравнения с Килласпи: две комнатки, уборная во дворе. Но это было неважно. Он купил мне дешевенькое обручальное колечко (то самое, которое я выбросила в озеро), чтобы я выглядела как приличная дама. Мы провели там две недели – видимо, что-то вроде медового месяца, – потом ему нужно было возвращаться на работу. Он взял напрокат два велосипеда, и мы колесили по узким дорогам, доезжали до моря. Бывало, мы сидели на скамейке возле бакалейной лавки О’Доуда, держались за руки и страшно мерзли. Он покупал диких устриц, и я ему показывала, как их открывать и как глотать целиком. Про ребенка мы не говорили. После нашего обеда в Корке мы его упоминали только один раз – в нашу первую ночь в этом домике, когда Питер сказал: мол, он слышал, что для будущей матери не очень хорошо заниматься любовью, это может что-то там попортить, а он не хочет повредить ни мне, ни ребенку.
