– Вы никогда не задумывались о тех, кто здесь жил до нас? – спросила Кара. – Слуги, садовники, аристократические семьи? Дети прыгали в озеро с этого моста в такой же день, как сегодня, в такой же жаркий и безветренный, только мост тогда был новый. Любопытно, какими они стали, когда выросли? Что с ними случилось?
– Все умирают, Кара, – мягко заметил Питер, словно впервые сообщая ей эту неприятную весть.
Я подумала о Доротее Линтон, похороненной на церковном кладбище: церемония, на которой присутствовали только недовольный викарий и могильщик. И о матери я тоже, конечно, подумала.
– А что потом? – спросила Кара. Может быть, она ему уже сто раз задавала этот вопрос – и каждый раз надеялась получить какой-то другой ответ.
– Ничего, – ответил он, и она отвернулась от него, сделав вид, что ей просто захотелось всмотреться в даль, туда, где озеро сужается. – Мертвые – они и есть мертвые, – продолжал он негромко, раскрыв ладони перед собой. – Никакого рая, никакого ада, никаких призраков. Если повезет, нас еще, может быть, будут помнить одно-два поколения, а потом – всё. Ну и отлично.
– И ты правда в это веришь? – спросила Кара, по-прежнему не глядя на него.
– Ты же знаешь, что да. А если нам не повезет, мы попадем в учебник истории, но тогда это будем не мы, а чье-то измышление о нас, чужая интерпретация. Кто мы такие – разве возможно об этом рассказать целиком и полностью? Все это только в наших головах. И в памяти тех, кто нас любил. – Он помолчал, словно ожидая ответа. – Кара? – окликнул он ее.
На кухне нашего ноттинг-хиллского дома за несколько месяцев до того, как мне исполнилось десять, мать сказала мне: «Твой отец верит, что, когда мы умрем, нас зароют в землю, мы сгнием и превратимся в траву, а потом придут коровы и съедят нас». Я знала, что за моей спиной стоит отец. И он молчал. Тогда, в этой комнате, между родителями чувствовалось какое-то напряжение, они вели какую-то незримую битву, которую я не понимала. Мне хотелось, чтобы он сказал, что ее слова неправда, что он в это не верит, потому что так не бывает. «А вот я верю, – продолжала мать, – что если мы ведем себя хорошо, то попадаем на небо». Отчетливо представившиеся мне коровы, трава, трупы оказались для меня слишком жутким видением. Я заплакала. «А мне во что верить?» – спросила я. Уже не помню, ответила ли она – и если ответила, то что именно.
– Я была бы рада, если бы меня забыли через поколение-другое, – сказала я Каре с Питером, желая заполнить возникшую паузу. – Правда, со мной это, скорее всего, произойдет гораздо раньше. – И я рассмеялась.
– Ну ладно, – произнесла Кара, поворачиваясь и с явным усилием улыбаясь. – Нам надо поесть.
– Сначала надо поплавать, – заявил Питер.
– Поплавать? – Я перевела взгляд с него на нее. – Я не знала, что мы собираемся плавать. Я не захватила купальник. – Материнский чулочный пояс сдавливал меня.
– Мы с Фрэнсис просто посмотрим, – сказала Кара. – Я так толком и не научилась.
Прямо посреди моста Питер начал стаскивать с себя одежду. Кара засмеялась:
– Скромностью не отличается, да? Нет в тебе скромности, а?
Под брюками у него обнаружились голубые плавки. Тело у него было поджарое, узкие бедра, широкие плечи. Пучки светлых волос торчали из-под мышек, такого же цвета волоски слегка покрывали грудь. Он взобрался на каменную балюстраду и встал, сведя ноги вместе. Я хотела предупредить его, что под поверхностью могут скрываться затопленные опоры, вилы с острыми зубьями, куски ржавого металла – куча всего, что способно зацепить кожу и разорвать тело, – но он уже нырнул и исчез среди лилий и рдеста. На мгновение стало видно, как он плывет под поверхностью воды, точно какое-то животное подо льдом.
Опершись на теплый камень, мы с Карой смотрели, как он вынырнул посреди озера и поплыл дальше: его голова и плечи порождали рябь на отраженном небе и облаках, – а мы прикрыли рукой глаза, чтобы не слепило солнце.
– Как вы с ним познакомились? – спросила я.
– А, в Ирландии, в шестьдесят третьем, – ответила Кара. – Мне был двадцать один год. Сейчас кажется, что это было давным-давно. Просто не верится, что всего шесть лет прошло. Я мечтала только об одном – выбраться оттуда, удрать в Италию. Вообще, ирландцы всегда уезжают из Ирландии, правда? По той или иной причине. Однажды я добралась аж до Дублина. – Она засмеялась какому-то своему воспоминанию.
– Это далеко от того места, где вы жили?
– Около сотни миль. Казалось, я попала на другую планету. Я села на автобус в Томастауне как Кара Калейс, переоделась, накрасила губы и стала Карой Калейчи. Я училась итальянскому по отцовскому словарю, но, как вчера уже сказала, говорить толком не могла. Помню, как, уезжая в Дублин, смотрела в окно автобуса, прижавшись лбом к стеклу, на тощих мужчин возле безрадостных пабов, на тощих женщин с усталыми лицами, развешивающих белье. Я не хотела стать одной из них.
Она повернулась спиной к озеру, и я последовала ее примеру. Я так и видела ее: трагическая фигура, пассажирка автобуса, мечтающая о лучшей жизни. Я не перебивала, давая ей выговориться. Согласные звуки у нее делались все более мягкими – все более ирландскими. Почему-то я знала, что у нее куда более интересная история, чем у меня.
– Я уже присмотрела себе работу в Дублине. Во всяком случае, записалась на собеседование – в театре «Адельфи». Я подвернула юбку в поясе, еще ярче накрасила губы, и, когда управляющий пригласил меня в свою каморку возле будки киномеханика и предложил мне сигарету, я ее взяла. Он наклонился ко мне, чтобы дать прикурить. И знаете, что он сказал? «Вы очень бледная для итальяшки». Я пришла в полный восторг: мой маскарад удался. Я сказала со своим лучшим итальянским выговором: «О да, Ирландия оччень милая, но там месяццами нет солнца. Только дошч, дошч, дошч».
Было очень странно слышать, как она вдруг так убедительно (во всяком случае, для моего слуха) изображает итальянку.
– И я получила работу – в гардеробе. Принимала и выдавала пальто. Я сняла комнатку в пансионе для одиноких девушек. Там тоже все думали, что я итальянка, и какое-то время это было очень весело – сидеть с ними за чаем и рассказывать, какой потрясающий новый папа, и какая там чудесная погода, и что можно срывать апельсины прямо с придорожных деревьев. Но на самом деле все они жаждали узнать, что такое итальянские мужчины. Я просто делала большие глаза, предоставляя волю их воображению. Они, эти девушки, работали в «Браун Томасе», это такой универмаг, и в мясной лавке за углом, и в бухгалтерии табачной фабрики «Плейер Уиллс» на Саут-Сёркьюлар-роуд. Сейчас я уже забыла их имена, но помню, как они подкатывали ко мне, одна за другой, и давали мне то пакет с нейлоновыми колготками, то пару свиных отбивных, то два десятка сигарет. Они хотели, чтобы я им достала билеты на «Битлз».
– На «Битлз»? – переспросила я. Даже я, ничего не понимавшая в популярной музыке, слышала про битлов.
– Они выступали в «Адельфи», но билеты были распроданы еще несколько недель назад, и я знала, что ни одного добыть не смогу. Но я все равно брала и отбивные, и колготки, и сигареты – и говорила: посмотрим, что мне удастся сделать. Я устроила так, чтобы на этот вечер пришлась моя смена, рассчитывая прошмыгнуть в зал до того, как начнут играть битлы, но помощнички управляющего меня не пустили. Просто не передать словами, как я разозлилась. Весь концерт просидела на полу в гардеробе, курила сигарету за сигаретой. Из-за воплей публики я даже музыки не слышала.
