Вот тогда-то я всех и удивил, ей, и себя самого тож’, заявив, шо с ней пойду я. Меня не держали за самого бесстрашного бычка в хлеву. Так поч’му же я так поступил? Все просто. Первое, я был обязан Мероним спасением Кэткин. Второе, моя душа уже была наполовину отяг’щена камнями, ей, ясный пламень, мне не суждено было нового рождения, так шо мне было терять? Уж лучше пусть Старый Джорджи съест мою душу, чем чью-ни’удь еще, кто иначе родился бы снова, так? Это не храбрость, это просто здравый смысл. Ма была недовольна, в Долинах наступало напряженное время, пот’му шо подоспел урожай и все такое, но когда наступил рассвет, на к’тором мы с Мероним выходили в путь, она дала мне еды на дорогу, всяких-разных собственн’ручных копченостей-соленостей, и сказала, шо Па гордился бы, увидев, каким я стал взрослым-самостоя’льным. Джонас дал мне особый острый-крепкий гарпун для охоты на ершей-окуней, а Сусси — амулеты из раковин жемчужин, шоб слепить глаза Джорджи, если он за нами погонится. Мой кузей Коббери брался присмотреть за моими козами, он вручил мне мешок изюма из виноградников своей семьи. Последней была Кэткин, она поцеловала меня и Мероним и заставила нас обоих п’обещать, шо через шесть дней мы вернемся.
К востоку от Слуши мы не стали восходить на тропу Квиквихале, не, мы пошли в глубь острова вверх по течению Вайулили, и я узнал поляну у водопада Хиилаве, где пять-шесть лет назад я нежданно-негаданно явился на глаза Конов, убивших моего Па. Теперь там все заросло, лишь старые кострища чернели пос’редине. В мелк’водье заводи под водопадом я с помощью подаренного Джонасом гарпуна добыл двух окуней, шоб поберечь наши припасы. Прошел сильный дождь, и ручей Вайулили хлестал слишком уж яростно, шоб мож’ было п’рейти его вброд, так шо пришлось прорубать себе путь сквозь заросли сахарного тростника, ей, на этот трудный п’реход ушло полдня, прежде чем мы преодолели гребень Кохал; на открытой и продуваемой всеми ветрами местности у нас п’рехватило дыхание, и сквозь разрывы в облаках увидели мы Мауна-Кеа, уходившую выше неба, ей. Шо сказать, я, конечно, и прежде видел Мауна-Кеа из Хонокаа, но гора, на к’торую ты собираешься взойти, это не то же самое, шо та, на к’торую ты взбираться не собираешься. Она не так красива, не. Помолчи немного, и ты ее услышишь. Тростник поредел, уступая место г’рючим елям, и мы вышли на дорогу Древних на Ваймеа. Мы протопали по этой древней растрескавшейся дороге неско’ко миль, пока не встретили добытчика пушнины, к’торый вместе со своей веселой собачонкой отдыхал на склоне у п’ресыхающего пруда. Его звали Янаги-старый, и я подумал, шо к тому времени, как семейным делом займется Янаги-молодой, легкие у него уже оч’ сильно опреют. Мы сказали, шо мы травники и заняты поисками ценных растений, и Янаги то ли поверил нам, то ли нет, но дал нам в обмен на одного окуня грибную лепешку и предупредил, шо город Ваймеа теперь не такой друж’любный, как был прежде, не, Коны повременно то вели себя строго, то разъярялис’, и предугадать их поведение было невозможно.
В миле аль около того к востоку от Ваймеа мы услышали стук подкованных копыт и нырнули с дороги в распадок, прежде чем мимо пронеслис’ галопом трое воинов-Конов на черных жеребцах и их молодой конюх на пони. Меня трясло от ненависти и страха, и я хотел убить их, шо креветок на вертеле, то’ко медленнее. Парень, подумалос’ мне, мог быть Адамом, но я всегда так думал на молодых Конов, они были в шлемах, и я не мог видеть наверняка, не. После этого мы почти не г’ворили, пот’му шо голоса могут услышать шпионы, к’торых ты не сможешь углядеть. Теперь мы пробиралис’ ч’рез заросли кустарника на юг, пока не вышли на широкий путь. Я слышал о широком пути от сказителей, и вот он был п’ред нами, открытый, длинный, плоско вымощенный дорожным камнем. Молодые деревца и кусты пробивалис’ сквозь щели, но загадочным и диким было это ветреное пространство. Мероним сказала, шо на языке Древних это называлос’ Аэропортом, там бросали якорь их летающие лодки, ей, шо дикие гуси на б’лотах Пололу. Мы не п’ресекали широкого пути, не, мы пошли вдоль него, на нем самом, вишь, не было никакого прикрытия.
П’ред закатом мы разбили палатку в заросшей кактусами лощине, а когда доста’чно стемнело, я развел костер. Вдали от своих Долин и родичей я чу’с’вовал себя безмерно одиноким, но с Мероним в этой безлюдной земле соскользнула маска, и я видел ее яснее, чем когда-льбо раньше. Спросил у нее напрямик: На шо он похож, Целый Мир? Все эти дальние земли за океаном?
Однак’ ее маска соскользнула еще не полностью. А ты сам как думаешь?
Ну и я, значит, рассказал ей о том, как представляю себе места, знакомые мне по старым книгам и картинкам в школьной. О землях, где никогда не было Падения, о городах, шо были больш’ всего Большого острова, о сияющих башнях солнца и звезд, возносящихся выше, чем Мауна-Кеа, о бухтах, в к’торых стоял не один К’рабль Предвидящих, но мильоны. О хитр’умных ящиках, готовивших больш’ вкусной еды, чем человек мог съесть, о хитр’умных трубах, варивших больш’ питья, чем человек мог выпить, о местах, где всегда была весна и никто не болел, где не было ни ссор, ни драк, ни порабощения. О местах, где каждый был красив от рождения и проживал по сто пятьдесят лет.
Мероним плотнее укуталас’ в одеяло. Мои родители и все их пок’ление, они точно так же, как ты, Закри, верили, шо после Падения где-то за океанами уцелели целые города Древних. В в’ображении у них крутилис’ стародавние названия… Мельбун, Оркленд, Йо’бург, Буэнас-Йербс, Мумбай, Синг’пор. К’рабельщица открывала мне то, чего никогда не слышал ни один житель Долин, и я слушал ее безмолвно-напряженно. Наконец, спустя пять десятилетий после того, как наш народ высадился на острове Предвидения, мы снова запустили свой К’рабль, к’торый нас туда и доставил. Далеко-далеко выли динго, значит, кому-то вскоре предстояло умереть, и я молился Сонми, шоб это были не мы. Мы нашли эти города там, где указывали старые карты, города из мертвого камня, города, удушенные джунглями, города, прогнившие от чумы, но ни разу не наткнулис’ на какой-ни’удь признак живых городов своих устремлений. Мы, Предвидящие, не верили, шо наше слабое пламя Цив’лизации было теперь самым ярким в Целом Мире, и год от года мы плавали все дальше и дальше, но нигде не нашли пламени ярче. Мы чу’с’вовали себя такими одинокими. Какое это тяжкое бремя для двух тысяч пар рук! Клянус’, в Целом Мире насчитается лишь неско’ко мест, сравнимых по Смекалке с Девятью Долинами.
Услышав эти слова, я испытал одновременно и тревогу и гордость, шо твой па; а если г’ворить о нас с ней, то мы вовс’ не были столь различны, как бог и веру’щий, не.
На второй день распушенные облака унеслис’, шо твои кролики, на запад, и громко-жарко зашипело коварное подветренное солнце. Шо киты, пили мы воду из ледяных темно-коричневых ручьев и поднималис’ все выше к прохладе, пока от нас не отстали все мозесы до единого. В сухой-чахлый лес просеками вдавалис’ черные бритвенные языки лавы, выплюнутой-выблеванной Мауна-Кеа. Идти по этим скальным полям приходилос’, ей, черепашьим шагом, лишь коснис’ слегка этих скал, как из пальцев обильно-быстро польется кровь, так шо я обвязал себе башмаки и руки полосами шкурной коры и то же самое сделал для Мероним. Ноги у нее покрылис’ пузырями мозолей, вишь, ее подошвы не были такими загрубелыми, как у меня, коз’паса, но эта женщина не была плаксой, не, то’ко не это. П’латку мы разбили в игольчато-шипастом лесу, и восковая дымка укрыла наш костер, но она же укрыла и тех, кто мог бы к нам незаметно подкрасться, из-за чего мне было не по себе. Тела наши разламывалис’ от усталости, но сонливости в голове не было, и за едой мы немного пог’ворили. Ты действи’льно не боишься, спросил я, вздергивая кверху большой палец, повстречаться с Джорджи, когда мы доберемся до вершины, как это случилос’ с Труменом Нейпсом?
