Козий язык — эт’ дар, ты получаешь его с того дня, как родишься, аль не получаешь. Если получил, то козы будут с уважением тебя слушаться, если нет, они прост’ потопают, забрызгают тебя грязью и станут презри’льно в сторонке. На каждом рассвете доил я козочек, а и большую часть дней вел все стадо вверх, к горловине Долины Элепаио и дальше, через проход Верт’бри, к вершинам Кохал. Коз тетушки Виз я тож’ пас в своем стаде, у них было пятнадцать-двадцать козочек, значит, всего у меня было пятьдесят-шестьдесят, шоб следить-помогать им при родах и приглядывать за больными. Я любил этих немых животин больше, чем с’мого себя. Когда б’рабанил дождь, я промокал до нитки, отрывая от них пиявок, когда жгло солнце, покрывался коричневой хрустящей корочкой, а если мы поднималис’ в Кохалы высоко, бывали времена, когда не спускался ’братно три-четыре ночи подряд, ей. В горах рыскали динго, норовя унести какого-ни’удь шаткого нов’рожденного, если ты не возражал им своей пикой. Когда мой Па был мальчиком, дикари из племени Мукини прибредали, бывало, с Подветренной стороны и угоняли козу-другую, но потом Коны поработили Мукини по всему югу, и старые их жилища в Хауи покрылис’ мхом, теперь там хозяйничали то’ко муравьи. Мы, коз’пасы, знали Кохалы как никто другой, все расщелины-ручьи-убежища, стальные деревья, к’торые пропустили сборщики добра старых времен, и одно-два-три зданий Древних, о к’торых никто не знал, кроме нас.
Коз’пасы славятся тем, что покрывают девчонок. Вишь, ежели девчонка з’пала на коз’паса, то ей надо пойти на наш свист, туда, где нет людей, и мы займемся этим под небом, и никто не увидит, кроме коз, а те никогда не скажут нич’о Старушке Молве. Первого своего бебеня я посадил в Джейджо из жилища Каттер-Фута; было это под лимонным деревом, вишь, солнечным таким денечком. По крайности, она была первой, кого я знал. А девчонки, они так морочат насчет кто, когда и все такое. Мне было двенадцать, тело у Джейджо было крепкое-жадное, она смеялас’, и оба мы кол’бродили и с ума сходили от любви, ей, прям’ как вы, двое здесь сидящих, так шо ’гда Джейджо стала созревать, мы г’ворили о том, шоб пожениться, вот она и п’решла жить в жилище Бейли. У нас, вишь, было много пустых комнат. Но потом у Джейджо слиш’ рано вырвалис’ воды, на неско’ко лун, и Банджо взяла меня к Каттер-Футу, где она рожала. Бебень вышел через всего неско’ко тактов после того, как я туда пришел.
Этому ’сказу не очень-то поулыбаешься, но вы спросили о моей жизни на Большом острове, и такие вот выплескиваются воспоминания. У бебеня не было рта, не, ни ноздрей, так шо он не мог дышать и стал умирать, как то’ко Ма Джейджо п’ререзала пуповину, бедный хмыречек. Глаза у него так и не открылис’, он то’ко почу’с’вовал на спине тепло рук своего Па, пошел дурным цветом, п’рестал сучить ножками и умер.
Джейджо была влажной-бледной-одутловатой, и похоже было, шо она тож’ умирает. Женщины сказали, шоб я вышел-освободил место для травницы.
Я понес мертвого бебеня, завернутого в шерстяной мешочек, на Костяной берег. Такой я был осиротелый, гадая, то ли у Джейджо семя было гнилым, то ли у меня, то ли прост’ удача моя прогнила. Стояло душное утро, я шел среди кустарника с кровавыми цветками, волны, пошатываяс’, шо больные коровы, взбиралис’ на берег и падали. Курган для бебеня не занял сто’ко времени, как для Па. Воздух на берегу пропал гниющими вод’рослями и плотью, старые кости лежали средь гальки, и никто не задерживался там дольше, чем требовалос’, если то’ко не был рожден мухой аль вороном.
Джейджо, она не умерла, не, но уже не нападал на нее хохот, как раньше, и мы не поженилис’, не, надо ведь знать, шо твои семена будут прорастать в чист’рожденных аль около того, так? А то кто будет соскребать мох с твоей крыши аль смазывать маслом твою икону от термитов, когда тебя не будет? Значит, если я встречал Джейджо на собраниях аль обменах, она г’ворила, Дождливое се’дня утро, да же? — а я отвечал, Ну! До самой ночи будет лить, п’лагаю, и мы проходили мимо. Тремя годами позже она вышла зам’ж за одного кожевенника из Долины Кейн, но на их свадьбе я не был.
Эт’ был мальчик. Наш умерший без’мянный бебень. Мальчик.
У людей Долин есть то’ко один бог — богиня, к’торую зовут Сонми. У дикарей на Большом богов обычно было больше, чем ты мог бы обмахнуть своей пикой. Внизу, в Хило, они под настроение молилис’ Сонми, но у них были и другие боги — боги акул, боги вулканов, боги зерна, боги чиханья, боги волосатых бородавок, ну, прост’ назови хоть шо, и Хило породит для этого бога. У Конов было целое племя богов войны, богов лошадей и всего такого. Но для людей Долин дикарские боги не стоили того, шоб их знать, не, то’ко Сонми была настоящей.
Она жила средь нас, присматривая за Девятью Долинами. Большую часть времени мы ее не видели, временами она была видима, такая морщинистая старуха с клюкой, но иногда она представала п’редо мной в виде мерцающей де’ушки. Сонми помогала больным, исправляла испортившуюся удачу, а ’гда умирал кто-то верный-цив’лизованный, она брала его душу и вела ее обратно в чью-то матку где-ни’удь в Долинах. Иногда мы помнили свои прежние жизни, иногда ничего не могли вспомнить, порой Сонми в сновидениях г’ворила Аббатиссе, кто есть кто, порой не г’ворила… но мы знали, шо всегда родимся заново как люди Долин, и пот’му смерть не была для нас такой страшной, нет.
Если то’ко Старый Джорджи не залучил твою душу, то есть. Вишь, если ты вел себя по-дикарски и эгоистично, отвергал Цив’лизацию, аль если Джорджи соблазнял тебя на варварство и все такое, то душа твоя наполнялас’-набивалас’ и отяг’щалас’ камнями. Тогда Сонми не м’гла пристроить твою душу ни в какую матку. Такие бесчестные и корыстные люди называлис’ «отяг’щенными», и для людей Долин не было участи страшнее.
И вот звезда цив’лизованных погасла, но разве это важно? Я не могу сказать «да», не могу сказать «нет». Я вручаю свою судьбу в руки Сонми и молюс’, шоб в той жизни она отвела мою душу в хорошее место, ведь она спасла мою душу здесь, и скоро, ежели не заснете у огня, я расскажу как.
Иконная была единственным зданием на Костяном берегу между Долиной Кане и Долиной Хонокаа. Строгих указаний держаться от нее подальше не было, но никто не входил туда прост’ так, пот’му шо твоя удача загнила бы, если бы у тебя не было веской причины, шоб потревожить эту запертую под крышей ночь. Наши иконы, к’торые мы вырезали-полировали и на к’торых писали слова на протяжении жизни, хранилис’ там, когда мы умирали. В мое время их там стояли тысячи, ей, каждая была какого-ни’удь человека Долин, как я, рожденного-жившего и рожденного снова с тех пор, как Флотил’я доставила наших предков на Большой Остров, шоб ’збежать Падения.
Впервые вошел я в Иконную вместе с Па, Адамом и Джонасом, когда был семилеткой. У Ма, когда она рожала Кэткин, началис’ сильные кровотечения, и Па взял нас помолиться Сонми, шоб она ее вылечила, пот’му шо Иконная была особым святым местом, и Сонми обычно слушала там. Темно было внутри, как под водой. Воском и тиком, маслом и временем — вот чем там пахло. Иконы жили на полках от пола до крыши, ско’ко их там было, сказать не могу, не, не будешь ведь п’ресчитывать их, шо коз, но ушедшие жизни превосходили по числу нынешние жизни, шо листья превосходят по числу деревья. Голос Па г’ворил во тьме, он был знакомым, но и жутким, когда просил Сонми остановить умирание Ма и позволить ее душе подольше оставаться в теле, и я в своей голове молился о том же самом, хоть и знал, шо был отмечен Старым Джорджи на п’реправе возле Слуши. А потом мы услышали шо-то вроде рева под тишиной, составленного из мильонов шепотков, шо океан, то’ко эт’ был не океан, не, эт’ были иконы, и мы знали, шо Сонми была там и слушала нас.
