Архивист, приближается время моей отправки в Дом Света. Нельзя ли перейти к последней моей ночи в кампусе?
Пожалуйста.
У Хэ-Чжу была сильнейшая страсть к диснеям, а одним из преимуществ обучения у профессора Мефи был доступ к запретным картинам в архивах безопасности.
Вы имеете в виду самиздат Союза из Промышленных Зон?
Нет. Я имею в виду даже еще более запретную зону: прошлое, эпоху до Столкновений. Диснеи в те дни назывались «фильмами». Хэ-Чжу сказал, что древние обладали артистизмом, который 3-мерки Корпократии давно утратили. Поскольку единственными диснеями, которые мне доводилось видеть, было порно Бум-Сука, пришлось поверить Хэ-Чжу на слово. В последнюю девятую ночь шестого месяца он явился с ключом от просмотровой аудитории, объяснив, что перед ним заискивает некая миловидная студентка с Факультета Масс-медиа. Говорил он театральным шепотом.
— Я раздобыл диск с одним из самых великих фильмов, когда-либо снятых любым режиссером любой эпохи.
А именно?
Это была плутовская картина под названием «Страшный Суд Тимоти Кавендиша», снятая до основания Ни-Со-Копроса, в некоей провинции бесплодной европейской демократии, давно захваченной мертвыми землями. Вы, Архивист, видели когда-нибудь фильм, датирующийся началом двадцать первого века?
Всемилостивая Корпократия, нет! Архивист восьмого слоя не станет так независим от безопасности даже в самых неистовых своих мечтах! Меня уволили бы за один только запрос, и я изумлен, что простой аспирант имел доступ к столь подстрекательскому материалу, пускай даже и аспирант Единодушия.
Никогда не могла понять, почему у Чучхе под таким запретом исторический дискурс. Не из-за того ли, что, будь обозрение истории разрешено, представители низших слоев смогли бы получить доступ к банку человеческого опыта, который соперничал бы с Масс-медиа, а порой и вовсе ей бы противоречил? С другой стороны, корпократия финансирует ваше Министерство архивации, призванное сохранять исторические записи для будущих эпох.
Да, но наше существование скрыто от низших слоев. Это государственная тайна.
За исключением тех, кто приговорен к Дому Света.
Как бы там ни было, будущие эпохи все равно будут корпократическими. Ведь корпократия — это не просто очередная политическая система, что приходит и уходит; корпократия — это естественный порядок, гармонирующий с человеческой природой. Но мы отклоняемся от темы. Почему Хэ-Чжу Им решил показать вам этот самый «Страшный Суд»?
Возможно, так его проинструктировал профессор Мефи. Возможно, других причин, кроме любви Хэ-Чжу Има к этому диснею, не было. Какой бы причина ни была, фильм этот полностью завладел моим вниманием. Прошлое неописуемо отлично от эпохи Ни-Со-Копроса, однако же неуловимо на нее похоже. Люди в те дни с возрастом увядали и делались некрасивыми: таблеток свежести не существовало. Престарелые чистокровные ожидали смерти в тюрьмах для слабоумных: не было ни фиксированных сроков жизни, ни пунктов эвтаназии. Доллары имели хождение в виде маленьких листков бумаги. Всю грязную работу чистокровные выполняли сами: единственных фабрикантов можно было встретить среди чахлого домашнего скота. Однако корпократия уже зарождалась: выделялись социальные слои, основанные на долларах и, как ни странно это звучит, на количестве темного пигмента в коже.
Могу себе представить, как вы были зачарованы…
Разумеется: пустынная аудитория служила тревожной рамой для тех исчезнувших ландшафтов, где все время лился дождь. По экрану ходили гиганты в свете солнца, уловленного линзами, когда дед вашего деда, Архивист, сучил ножками в своей естественной матке.
Прошлое приходит в упадок со скоростью времени, но диснеи позволяют ненадолго его воскресить. Давно сровнявшиеся с землей здания и в незапамятные времена разложившиеся лица словно бы говорят: подлинная иллюзия — это ваше настоящее, а не мы. На пятьдесят минут, впервые с начала своего вознесения, я забылась — целиком и полностью. Пятьдесят минут я, сидя рядом с Хэ-Чжу перед экраном, испытывала счастье.
Всего пятьдесят минут?
Ручной сони Хэ-Чжу заворковал во время ключевой сцены, когда у книжного вора, по имени которого назван фильм, случилось что-то вроде удара; лицо его, перекошенное при виде тарелки с бобами, застыло. Из ручного сони Хэ-Чжу раздался паникующий голос:
— Это Си-Ли! Я здесь, у двери! Впусти меня! Случилось страшное!
Хэ-Чжу нажал на кнопку дистанционного ключа, и, когда дверь диснейариума открылась, по пустым сиденьям скользнул клин желтого света. Вбежал какой-то студент с лицом, блестевшим от пота, и поприветствовал Хэ-Чжу. Он принес новость, которая в очередной раз распустила все нити моей жизни. А именно, сорок или пятьдесят принудителей штурмом взяли Факультет Единодушия, арестовали профессора Мефи, а теперь искали нас. Им приказано схватить Хэ-Чжу для допроса и убить меня, как только увидят. Все выходы из кампуса охранялись вооруженными принудителями.
Вы помните, что подумали при этом известии?
Думать я просто не могла.
Теперь мой товарищ излучал мрачную властность, которая, как я поняла, всегда в нем присутствовала. Он посмотрел на свой ролекс и спросил, не схвачен ли мистер Чан. Си-Ли, посыльный, доложил, что мистер Чан отправился на подземную фордовую стоянку.
Человек, которого я знала как аспиранта Хэ-Чжу Има, высвеченный лицом умершего актера, исполнявшего написанную более века назад роль, повернулся ко мне.
— Сонми-четыреста пятьдесят один, я не совсем тот, за кого себя выдавал.
п’реправа возле Слуши и все ост’льное
Наши со Старым Джорджи тропки п’ресекалис’ больше раз, чем упомню, и когда я помру, то и не г’ворите, чего этот ядовитый дьявол не поп’тается со мною с’творить… так шо дайте-ка мне баранины, и я р’скажу вам о нашей первой с ним ’стрече. Жирный такой, со-очный кус, не, не эти ваши плоские горелики…
Мы с Па и Адамом, моим братеем, по слякотным дорогам катили ’братно с рынка Хонокаа. У нас сломалас’ тележная ось, да и одежки вк’нец измызгалис’. Вечер застал нас вдали от дома, так шо мы остановилис’ на южном берегу п’реправы возле Слуши, пот’му шо река Вайпио ярилас’ от мног’дневных ливней и раздулас’ из-за весеннего паводка. Слуша — земля друж’любная, однако б’лотистая, никто не живет в Долине Вайпио, кроме мильона птиц, поэтому мы не собиралис’ ни маскировать п’латку, ни затягивать под кусты телегу, ничего. Па отправил меня искать трут и дрова для костра, а они с Адамом принялис’ ставить п’латку.
Ну вот, а в тот день у меня из дырищи ужас как дристало, пот’му шо я съел в Хонокаа ногу хромой собаки, и я сидел на корточках в чаще железных д’ревьев над оврагом, как вдруг на мне чьи-то глаза, я их почу’с’вовал.
— Кто там? — крикнул я, и все заглушающий пап’ротник поглотил мои слова.
