В просторном интерьере горбился какой-то бородатый пассажир, работавший на своем сони. Он источал властность.
Мистер Чан сел впереди, и форд втиснулся в транспортный поток. Через заднее окно я видела, как золотые арки Папы Сонга попятились, соединяясь с сотней других корпоративных логотипов, и мимо заскользили все новые и новые символы: часть была мне знакома по РекЛ, но большинство я видела впервые. Когда форд притормозил, я потеряла равновесие, и бородач пробормотал, что никто не будет против, если я сяду.
Неуверенная, отдал ли он приказание или же расставил ловушку, я извинилась за незнание требуемого здесь Катехизиса и, как обучают в Ориентации, нараспев произнесла:
— Мой ошейник — Сонми-четыреста пятьдесят один.
Пассажир лишь протер свои красные глаза и спросил мистера Чана о прогнозе погоды. Тепло, ясно и ветрено, ответил шофер, добавив, что на улицах сильные заторы и наша поездка займет часа полтора. Бородач посмотрел на свой ролекс и выругался.
Мы успели отъехать недалеко, когда на нас вдруг обрушился какой-то рев. Во мне все так и вскипело от ужаса: это, конечно, явился Папа Сонг и хочет наказать меня за то, что оставила службу. Но рев понемногу стихал, и через заднее стекло форда я увидела днище парящей черной машины. Пассажир спросил у мистера Чана, чья, по его мнению, эта авиетка: сил Принуждения, Единодушия — или же просто какому-то члену Правления вздумалось продемонстрировать всем гражданам нижних слоев, под чьей скользящей тенью должны они выстраиваться в очередь? Мистер Чан рассудил, что вернее всего последнее.
Вы не спросили, куда вас забирают?
К чему задавать вопрос, ответ на который потребует еще десятка вопросов? Не забывайте, Архивист: я никогда не видела внешнего мира, даже какого-либо здания снаружи, и меня никогда никуда не перевозили; однако же теперь я ехала в зеркальном форде по магистрали второго по величине мегаполиса Ни-Со-Копроса. Я была не столько туристкой, следующей из одной зоны в другую, сколько путешественницей во времени, прибывшей из прошлого века.
Форд вырвался из-под урбанистического купола возле Лунной Башни, и я увидела свой первый рассвет над горами Канвондо. Не могу описать свои чувства. Это зрелище, становясь все более ослепительным, совершенно меня зачаровало: Истинное Солнце Имманентного Председателя, его расплавленный свет, как бы окаменелые облака — и Его небесный купол, невообразимо высокий и широкий! Я обернулась, чтобы увидеть в лице соседа по форду отражение моего собственного священного ужаса, но, к вящему моему изумлению, бородатый пассажир дремал. Почему все городище не остановилось, проскрежетав, и не исполнилось благоговения перед лицом такой неотразимой красоты? Мне это казалось непостижимым.
Что еще бросилось вам в глаза?
О, зелень зеленого: еще под городским куполом наш форд замедлил движение возле росистого сада между приземистыми зданиями. Зелень перистая, лиственная, пропитанная мхом; зелень прудов; зелень лужаек. Целые акры зелени, раскинувшейся вокруг фонтанов-отшельников. У нас в ресторации единственными примерами зеленого были грядки латука, хлорофилловые площадки да одежды некоторых посетителей, и мы полагали, что все зеленое так же драгоценно, как золотое. Поэтому росистый сад и его радуги, раскинутые вдоль дороги, совершенно меня ошеломили. На востоке вдоль магистрали тянулись спальные блоки, каждый из которых был украшен корпократическим флагом, а потом все, что было по сторонам, исчезло и мы поехали над извивавшейся далеко внизу широкой навозно-коричневой полосой, где не было видно фордов. Я собралась с духом, чтобы спросить у мистера Чана, что это такое. Водитель ответил:
— Река Хан. Мост Сонсу.
Я могла лишь спросить, что это за вещи такие. На этот раз ответ последовал от пассажира.
— Вода, поток воды, — сказал он унылым голосом, в котором звучали усталость и разочарование. — А мост — это дорога через реку.
И он обратился к шоферу:
— Чан, сделай зарубку — еще одно даром потраченное утро.
Илистая вода реки ничуть не походила на прозрачную жидкость, хлещущую из питьевых кранов в ресторации, но долго пребывать в недоумении мне не дали. Мистер Чан указал на невысокую вершину впереди.
— Гора Тэмосан, Сонми. Ваш новый дом.
Стало быть, вас забрали в университет прямо от Папы Сонга?
Да, для большей чистоты эксперимента. Дорога зигзагами поднималась через лесистую местность. Деревья, их возрастающая гимнастическая сноровка, их шумливое молчание, да, и их зелень — все это до сих пор гипнотизирует меня, как еще одно чудо Внешнего мира. Вскоре мы прибыли в расположенный на плато кампус: там гроздьями грудились кубические здания, а по узким дорожкам, где кисли лишайники и перекатывались под ветром жухлые листья, туда и сюда шагали молодые чистокровные — студенты и лаборанты. Форд причалил под навесом, тот был в пятнах от дождя и трещинах от солнца. Мистер Чан провел меня в вестибюль, оставив бородатого пассажира дремать в форде. Воздух горы Тэмосан имел чистый вкус, но вестибюль был замызганным и неосвещенным.
Мы остановились у подножия винтообразной лестницы — собственно, спиралей там было две. Это такой старомодный лифт, пояснил мистер Чан.
— В университете студенты упражняют не только разум, но и тело.
Так что я впервые стала сражаться с гравитацией, шаг за шагом, хватаясь за перила. Двое студентов, спускавшихся по ведущей вниз спирали, посмеялись над моей неловкостью. Один заметил:
— Ну, уж этот образчик не станет в скором времени домогаться свободы!
Мистер Чан предупредил меня не оглядываться; я же, дура, его не послушалась, и головокружение так и опрокинуло меня. Если бы мой провожатый меня не подхватил, я бы упала.
Чтобы подняться на седьмой, самый верхний, этаж, потребовалось несколько минут. Здесь узкий и длинный коридор оканчивался дверью, слегка приоткрытой. На ней висела именная табличка: БУМ-СУК КИМ. Мистер Чан постучал, но ответа не последовало.
— Ждите здесь мистера Кима, — сказал мне шофер. — Повинуйтесь ему как смотрителю.
Я вошла и обернулась, чтобы спросить мистера Чана, какой работой мне предстоит заниматься, но шофера уже и след простыл. Впервые в жизни я оказалась совершенно одна.
Что вы подумали о своем новом жилище?
Что там немыслимо грязно. Видите ли, у нас в ресторации всегда было безукоризненно чисто: Катехизисы проповедуют чистоту. Лаборатория же Бум-Сук Кима, по контрасту, являла собой длинную галерею, пыльную и прогорклую от чистокровного мужского запаха. Мусорные ведра были переполнены; у двери висела арбалетная мишень; вдоль стен вразнобой стояли лабораторные скамьи и заваленные разным хламом столы; там же валялись вышедшие из употребления сони; прогибались книжные полки. Над единственным из столов, за которым, кажется, работали, висел кодак в рамке: мальчик победно улыбается над окровавленным снежным барсом. Грязное окно выходило на заброшенный внутренний двор, где на Постаменте стояла какая-то крапчатая фигура. Я подумала, не новый ли это мой Логоман, но фигура ни разу не шелохнулась.
