— Так пойди и займись!
Я тщетно пытался захватить его шею в замок, но он, по-моему, этого даже не заметил. Тогда я воспользовался своим языковым преимуществом, чтобы заставить злодея оторопеть:
— Ты, стервоза навозная, скотина щетинистая! Ур-род! Это же чертово нападение! Незаконное заточение!
Он стиснул меня своей медвежьей хваткой на несколько градусов крепче, чтобы заставить меня замолчать, и, боюсь, я укусил его за ухо. Это было стратегической ошибкой. Одним могучим рывком он спустил мои брюки — может, он собирался меня по-свойски оприходовать? Но то, что он сделал, было еще омерзительней. Распластав мою тушку на корпусе своей косилки, одной рукой он пригвоздил меня к ней, а в другой у него вдруг оказалась бамбуковая палка, которой он стал меня хлестать. Боль пронзала мои исхудалые ягодицы, и раз, и два, снова-снова, снова-снова, снова-снова!
Боже, какая это была боль!
Я орал, потом плакал, потом всхлипывал, умоляя его остановиться. Хрясть! Хрясть! Хрясть! В конце концов сестра Нокс приказала великану перестать. Ягодицы мои были двумя гигантскими осиными укусами! Женский голос прошипел мне в ухо:
— В том мире, что снаружи, вам не место. «Дом Авроры» — вот где вы теперь живете. До вас дошло, как все обстоит? Или мне следует попросить мистера Уизерса повторить процедуру?
«Скажи ей убираться ко всем чертям, — предупредил меня мой дух, — иначе потом пожалеешь».
«Скажи ей то, что она хочет услышать, — возопила моя нервная система, — иначе пожалеешь прямо сейчас».
Дух был настойчив, но плоть немощна.
[152]
Меня отправили в мою комнату, лишив завтрака. Я обдумывал планы мести: судебные тяжбы, суровые приговоры. Обследовал свою камеру. Дверь запирается снаружи, замочной скважины нет. Окно открывается только на шесть дюймов. Сверхпрочные простыни из волокнистого материала, который идет на картонки для яиц, с пластиковой подкладкой. Сиденье кресла с моющимся покрытием. Ковер, не боящийся швабры. Обои, тоже моющиеся. Совмещенный санузел: мыло, шампунь, мочалка, потрепанное полотенце, окно отсутствует. Картинка, изображающая коттедж, с подписью: «Дом создается руками, очаг — сердцами». Перспективы для прорыва: хреновые донельзя.
И все же я верил, что заточение мое не продлится дольше чем до полудня. Что какой-нибудь из нескольких выходов непременно откроется. Управление осознает свою ошибку, будет без конца просить прощения, снимет с должности Нахрапистую Нокс и станет умолять меня принять денежную компенсацию. Или до Денхольма дойдет, что розыгрыш выходит ему боком, и он велит освободить меня. Или бухгалтер обнаружит, что счета никто не оплачивает, и меня выставят. Или, наконец, миссис Лэтем доложит о моем отсутствии, о моем исчезновении сообщат в «Криминальных хрониках Великобритании», и полиция примется меня разыскивать.
Около одиннадцати дверь была отперта. Я приготовился отвергать все извинения и так упереться рогом, чтобы довести их до отчаяния. В комнату вплыла некогда статная женщина. Семидесяти лет, восьмидесяти, восьмидесяти пяти — кто их знает, когда они настолько стареют? За ней, как борзая за хозяйкой, следовал какой-то рахитичный тип.
— Доброе утро, — начала женщина.
Я стоял и не предлагал своим визитерам сесть.
— Позволю себе не согласиться.
— Меня зовут Гвендолин Бендинкс.
— Я в этом не виноват.
Приведенная в замешательство, она уселась в кресле.
— Это, — она указала на своего пса, — Гордон Уорлок-Уильямс. Почему вы не садитесь? Мы возглавляем Комитет проживающих в «Доме Авроры».
— Очень рад за вас, но, поскольку я не…
— Я намеревалась представиться вам во время завтрака, но утренние неприятности случились раньше, чем мы смогли взять вас под свое крыло.
— Теперь все отшелушилось, Кавендиш, — прохрипел Гордон Уорлок-Уильямс. — Никто этого не помянет, вот те, будь спок.
Валлиец, да, он, должно быть, валлиец.
Миссис Бендинкс подалась вперед.
— Но поймите, мистер Кавендиш: здесь не приветствуют тех, кто раскачивает лодку.
— Ну так исключите меня! Я вас умоляю!
— Из «Дома Авроры» не исключают, — промычала священная корова, — но если ваше поведение того потребует, то вас подвергнут медикаментозному лечению, для вашего же блага.
Зловеще, правда? Когда-то я смотрел «Полет над гнездом кукушки»
[153]
вместе с необычайно бесталанной, но богатой и овдовевшей поэтессой, сборник которой, «Стихи дикие и своевольные», я аннотировал, но которая, увы, овдовела не настолько, как было первоначально заявлено.
— Слушайте, я уверен, что вы — разумная женщина. — Оксюморон прошел без комментариев. — Так что читайте по губам. Я здесь быть не должен. Я зарегистрировался в «Доме Авроры», уверенный, что это отель.
— Да, мы это прекрасно понимаем, мистер Кавендиш! — кивнула Гвендолин Бендинкс.
— Ничего вы не понимаете!
— Всех поначалу одолевают мрачные мысли, но вскоре вы повеселеете, увидев, что ваши близкие действовали в лучших ваших интересах.
— Все мои «близкие» либо умерли, либо спятили, либо работают на Би-би-си, за исключением моего шутника-братца!
Вы представляете себе это, не правда ли, дорогой Читатель? Я угодил в приют из второразрядного фильма ужасов. Чем больше я раздражался и разражался тирадами, тем убедительнее доказывал, что нахожусь именно там, где мне и надлежит быть.
— Эт’ лучший отель, где ты когда-либо останавливался, вот-те! — Зубы у этого ханурика были светло-коричневыми. Будь он лошадью, вы никогда не смогли бы его продать. — Пятизвездочный, по’ял? Кормят по часам, ’се тебе стирают. Занимайся чем хошь: хошь — крючком вышивай, хошь — в крокет поспевай. Ни тебе докучных счетов, ни тебе юнцов, гоняющих на твоем моторе. «Дом Авроры» — это песня! Просто соблюдай правила и перестань гладить против шерстки сестру Нокс. Так-то она тетка незлобивая.
— «Неограниченная власть в руках ограниченных людей всегда приводит к жестокости». — Уорлок-Уильямс посмотрел на меня так, словно услышал какую-то тарабарщину. — Солженицын.
— В «Бетвис» и мне, и Марджери всегда было неплохо. Но здесь-то, здесь! Вот в первую неделю я чувствовал совершенно, как прежде. Почти и не говорил-то ни с кем, а, миссис Бендинкс, полная труха, а?
— Полнейшая труха, мистер Уорлок-Уильямс!
— А вот теперь я как сыр в масле катаюсь! А?
