Сент-Бёв, будучи человеком благоразумным, отправился в Льеж, чтобы переждать там смутное время. Адель, которая иногда тайно с ним встречалась, писала ему туда. Она упрекала его в том, что он проявил в отношении ее слишком большую осторожность, что он невнимателен к ней, своему другу. Он оправдывался: «Мое здоровье расшатано, моя нервная система не в порядке, и весь мой организм подвержен недугам. Вы мне говорите: „Не отвергайте и не разбивайте того, что вам дается от всего сердца…“ Как? Лишь потому, что я написал не очень понравившееся вам письмо, вы увидели в этом опасность для нашей дружбы, такую большую, что она может привести к разрыву. Мне гораздо нужнее прочная дружба, нежели более горячее, но неровное и властное чувство, какое вызывается определенным родом отношений. Если я непрестанно говорю о своей старости, значит я отвергаю лишь эту форму наших отношений». Весьма странное письмо, которое только доказывает, что бедная Адель потерпела фиаско, проиграв все ставки.
В мае состоялись новые выборы в Законодательное собрание. Гюго был избран, заняв второе место в Париже, – он получил сто семнадцать тысяч шестьдесят девять голосов. На этот раз в палату его вознесли реакционеры. «Бургграфы» с улицы Пуатье теперь насчитывали в своем воинстве четыреста пятьдесят депутатов, в большинстве монархистов, не игравших, однако, решающей роли, так как существовал раскол между приверженцами старшей и младшей ветви династии Бурбонов. Гюго избирался по списку правых, составлявших большинство. Позиция его становилась все более ложной. Представители улицы Пуатье давали ему указания, но Гюго стремился следовать лишь голосу своей совести. Совесть позволила ему на время выборов объединиться с этой партией. К тому же в нем еще жив был предрассудок: он верил в возможность демократической монархии, он оставался «человеком порядка». Но если в нем и сохранилось что-то от солдата Национальной гвардии – то от «Национальной гвардии героических ее времен». Тирады героев-идеалистов в его драмах выражали его подлинные чувства. Цинизм ему был отвратителен. Его возмущали подлые речи, которые раздавались не столько с трибуны, сколько в комиссиях и в кулуарах. Когда он понял истинные намерения Фаллу и Монталамбера относительно рабочего вопроса, он почувствовал к ним «какой-то ужас» и отошел от них.
Арман де Мелен, честный человек, которого его политические друзья называли сумасшедшим, после Июньского восстания 1848 года добивался, чтобы была создана большая парламентская комиссия для обследования моральных и материальных условий жизни народа. Рассмотрение этого проекта все откладывалось, и большинство депутатов уже считало его похороненным, как вдруг Мелен, к ужасу «бургграфов», сам внес свое предложение. Тотчас началось ловкое маневрирование. Прямо отвергнуть это предложение считали недипломатичным – куда умнее было выхолостить его содержание. Виктор Гюго, при котором «эти господа» говорили откровенно, считая его пешкой, человеком несколько наивным и послушным, слышал, как они заявляли, что «во времена анархии лучшее средство – это сила», что предложение Мелена – завуалированная программа социализма, что его следует похоронить приличным образом, и тому подобные милые слова.
Несмотря на поддержку избирателей улицы Пуатье, Гюго оставался представителем «отверженных». Веря лишь собственным глазам, он побывал в Сент-Антуанском предместье и в трущобах Лилля и сам увидел, что представляет собою нищета. Он пожелал не только сказать об этом, но и опровергнуть жестокие речи, которые он слышал. Какой поднялся тогда вопль негодования! Как? Член партии порядка осмелился утверждать: «Я выражаю мнение тех, кто считает, что нужду и лишения можно ликвидировать!» Более того, он предал огласке разговоры, которые велись тайно: «Речи, которые здесь произносят с трибуны, предназначаются для толпы, а закулисные сговоры предназначаются для голосования. Так вот, что касается меня, то я не желаю закулисных сговоров, когда дело идет о будущем моего народа и о законах моей страны. Я оглашаю с трибуны то, что высказывают тайком в кулуарах, я разоблачаю скрытые влияния. Это мой долг…»
[140] В зале зашумели, заволновались. Общеизвестно, что писатель всегда в какой-то степени опасен для общества, но ведь Гюго-то был допущен в святая святых. Как же он смеет выдавать семейные тайны!
«Нужно воспользоваться молчанием, к которому приведены анархические страсти, для того чтобы произнести слово в защиту народных интересов. (Волнение в зале…) Нужно воспользоваться исчезновением духа революции, чтобы оживить дух прогресса! Нужно воспользоваться спокойствием, чтобы восстановить мир, не только на улицах, но настоящий, окончательный мир, мир в сознании и в сердцах! Одним словом, необходимо, чтобы поражение демагогии стало победой народа»
[141].
Во время парламентских каникул в августе 1849 года в Париже был созван Конгресс мира. На нем были представлены основные государства Европы. Виктора Гюго избрали председателем. Некоторое время он питал надежду, что в борьбе на два фронта – против бессердечных людей и против санкюлотов – ему окажет поддержку правительство. «Эвенман» высказала пожелание, чтобы была основана, помимо белой и красной, промежуточная – синяя партия, которую возглавит президент. Но никогда авторитет Гюго в палате не падал так низко, как в то время. Консерваторы прерывали его речи саркастическими возгласами и улюлюканьем; левые его не поддерживали, он оставался в одиночестве. Его пламенные речи не имели никакого значения. В Законодательном собрании имеет значение не то, что говорят, но почему это говорят. Виктор Гюго совершенно не знал правил парламентской стратегии. К тому же он заучивал свои речи, а не импровизировал их и потому не мог приноровиться к реакции аудитории. Предполагая, что в определенном месте его прервут, он ожидал этого момента, и, когда этого не происходило, он как бы терял равновесие и падал в пустоту. Луи Наполеон был не из тех, кто согласится долго иметь соратником человека невлиятельного. Неминуемо должен был произойти разрыв, и он был резким.
Для того чтобы угодить большинству католической партии, президент организовал военную экспедицию в помощь папе, против Римской республики Мадзини. Генерал Удино захватил Рим и восстановил светскую власть папского престола. Луи Наполеон, понимая, что воинствующий клерикализм «бургграфов» не пользуется популярностью, написал своему адъютанту Эдгару Нею письмо, которое было опубликовано: он выражал желание, чтобы в Италии была восстановлена свобода и объявлена всеобщая амнистия для итальянского народа. «Знамя Франции, – писала „Эвенман“, – обеспечит процветание свободы в Италии». Пий IX, не оказав уважения своему заступнику, опубликовал буллу «Motu proprio» («По собственному почину»), где он утверждал абсолютизм папской власти. Тьер посоветовал примириться с этой буллой и был поддержан большинством католической партии во главе с Монталамбером. Гюго, голосовавший против предложения Тьера, обедал 16 (или 17) октября в Елисейском дворце. Было условлено, что принц заменит свое письмо Эдгару Нею (противоречащее конституции, написанное слишком властным тоном) посланием премьер-министру Одилону Барро. Тот прочтет послание в Законодательном собрании, затем Гюго выступит в его поддержку. Принц предпочитал людей действия людям принципов, отдавал предпочтение политикам перед мыслителями, но в тот день у него не было выбора. Ни один из ораторов католической партии не согласился бы принять на себя эту опасную миссию. К несчастью, а может быть, к счастью для Гюго, президент перед заседанием Законодательного собрания договорился с Барро и Токвилем о компромиссе. Пусть Барро не зачитывает послание. Вопреки истине и правдоподобию он заявит, что письмо президента и папская булла – «Motu proprio», по существу, выражают одну и ту же мысль. На самом же деле они были прямо противоположны. Но недобросовестность не имеет границ, и сказать можно все, что угодно.
