Правая, монархическая часть палаты благосклонно отнеслась к Луи Наполеону, так как полагала, что она быстро с ним разделается. Ведь было принято решение, что президент не может переизбираться на второй срок. Они думали, что это будет нечто вроде короткой интермедии. «Мы предоставим ему женщин, – презрительно говорил Тьер, – и будем держать его в руках». Что же касается Франции, то она была подготовлена к этой авантюре. Крестьяне и буржуа, напуганные июньскими восстаниями, увидели в «двойнике» Наполеона своего спасителя. Рабочие, после закрытия Национальных мастерских, сердились на либералов, да и в сердцах у многих из них жива была бонапартистская закваска. «Эвенман» оказала принцу усердную поддержку: «О Кавеньяке мы писали, что его боятся, о Ламартине – что им восхищаются, о Бонапарте – что его ждут». Накануне выборов «Эвенман» вышла с приложением в целую страницу, где пестрело сто раз повторенное имя Луи Наполеона Бонапарта. Была проявлена сверхгорячая преданность. Когда подвели итоги голосования, то выяснилось, что принц получил пять миллионов пятьсот тысяч голосов; Кавеньяк – миллион пятьсот тысяч; Ледрю-Роллен – триста семьдесят тысяч и Ламартин – семнадцать тысяч девятьсот сорок. При оглашении последней цифры монархисты разразились хохотом.
«Эвенман» торжествовала: «Наполеон не умер!» Наступило время для свершения великих дел. Гюго в манифесте, написанном в духе романтического империализма, начертал обширную программу действий, явившуюся в политике его «предисловием к Кромвелю». В области внешней политики он намечал: разоружение, основание Союза наций – организации, которая должна быть высшей властью для разрешения всех спорных международных вопросов; он предлагал прорыть Суэцкий и Панамский каналы, ставил задачей цивилизацию Китая, колонизацию Алжира. В области внутренних дел – борьба против нужды и лишений, принятие мер, способствующих развитию промышленности, подъему искусств, литературы и науки. Прекрасная мечта и даже прекрасная программа, однако Гюго был способен лишь воспеть ее, но не провести в жизнь. Бесчисленные его враги распространяли слух, что он добивался министерского портфеля. Поводом к этим нападкам послужило его обращение к президенту, которого он призывал ориентироваться на «новые и прославленные имена». Но ведь он искал для себя более значительной роли, чем пост министра. «Мы не намерены ни в чьей свите продвигаться к власти! Это и слишком высоко, и слишком низко». Нет, Гюго хотелось стать тайным духовным советником принца. Он и не подозревал, что имеет дело с человеком, для которого важно было лишь одно: любыми средствами удержаться на том пьедестале, куда его вознесла Фортуна.
Двадцать третьего декабря принц-президент давал в Елисейском дворце свой первый обед. Был приглашен и Гюго, но он несколько запоздал. Президент встал и направился к нему. «Я устроил этот обед экспромтом, – сказал он, – и пригласил лишь несколько близких друзей. Я полагал, что вы не откажетесь быть в их числе. Весьма признателен, что вы пришли». От проницательного взгляда истого журналиста, каким являлся Виктор Гюго, не ускользнуло то, что белый фарфоровый сервиз – самый обыкновенный, а столовое серебро довольно грубое и уже не новое, как в заурядных буржуазных домах; новый режим вступал в свои права в бедности. После обеда президент отвел Гюго в сторону и спросил его, что он думает о настоящем моменте. Гюго сдержанно ответил, что нужно успокоить буржуазию и предоставить работу народным массам; что после трехвековой славы Франция не пожелает впасть в ничтожество; короче говоря, необходимо установить мир. «К тому же Франция – страна завоевателей. Когда она не одерживает победы силою оружия, она хочет достигнуть их силою разума. Поймите это и действуйте. Если забудете, вы погибли…» Пророк говорил свысока, президент, казалось, задумался и отошел от него. Бесспорно, он подумал: «Идеолог! Отстранить его!» Возвращаясь домой, Гюго размышлял об этом «мгновенном переселении во дворец, об этом пробном церемониале, об этой смеси буржуазного, республиканского, императорского…».
В конце недели (30 декабря 1848 г.) он отправился к Ламартину, который устраивал прием каждую субботу. Он нашел его бледным, согбенным, озабоченным и опечаленным, постаревшим за десять месяцев на десять лет, но спокойным и примирившимся со своей неудачей. Жирарден критиковал президента и только что сформированное убогое министерство с торжественным Одилоном Барро, прославившимся своей наполеоновской манерой держать руку за отворотом сюртука. «Нет, – сказал Жирарден, – надо было составить авторитетный кабинет министров: Тьер, Моле, Бюжо, Берье, Гюго, Ламартин…» Ламартин ответил, что он бы согласился войти; Гюго промолчал.
Через день, 1 января 1849 года, он размышлял над теми переменами, которые произошли в истекшем бурном году: Луи-Филипп – в Лондоне, герцогиня Орлеанская – в Эмсе, папа Пий IX – в Гаэтэ. Католическая церковь потеряла Рим, буржуазия потеряла Париж. Алиса Ози выступала совсем нагая в роли Евы на сцене театра Порт-Сен-Мартен. В июле 1848 года умер Шатобриан, и Гюго жалел, что похороны были самые обычные: «А мне бы хотелось для Шатобриана по-королевски торжественной церемонии погребения: собор Парижской Богоматери, мантия пэра Франции, мундир академика, шпага дворянина-эмигранта, цепь ордена Золотого Руна, представители всех корпораций, половина гарнизона под ружьем, задрапированные черным крепом барабаны, каждые пять минут пушечный выстрел, – или уж катафалк бедняков, отпевание в сельской церкви…» Он раскритиковал похороны Шатобриана, как Шатобриан раскритиковал церемонию коронации Карла X.
Курс пятипроцентной ренты упал до семидесяти четырех франков; картофель стоил восемь су мерка. Луи Бонапарт задавал пышные обеды Тьеру, который когда-то приказал его арестовать, и графу Моле, который вынес ему обвинительный приговор. Принц Жером Бонапарт, экс-король Вестфалии, стал управителем Дома инвалидов, он-то хоть похож был лицом на императора. Своего племянника, президента, он называл «господин Богарнэ». Как-то раз, входя во дворец Собрания, Гюго с удивлением услышал возглас часового:
– Привет врагу заговорщиков!
Это был солдат Национальной гвардии Жюль Сандо.
– Нет, – ответил Гюго, – другу заговорщиков.
На заседании Академии, где присуждались премии за поэтические произведения, Ламартин сказал ему:
– Гюго, если бы я участвовал в конкурсе, они бы не присудили мне премии.
– А меня, Ламартин, они бы и читать на стали.
Оба были правы.
Семнадцатого февраля 1849 года Гюго с супругой был приглашен на бал к новому президенту. Адель Гюго рассказала об этом вечере в письме Жюлю Жанену, в прошлом врагу, а ныне другу их семейства: «Я встретила там почти всех, кто бывал на приемах у Луи-Филиппа. Прибавилось лишь два-три монтаньяра и несколько легитимистов – таких как герцоги де Гиш, де Грамон и Берье, которые находились в оппозиции к прежнему королю. Но я не видела ни одного художника, ни одного философа, ни одного писателя. Я была поражена тем, что власть, всегда столь неустойчивая, предала забвению единственно бессмертную власть. Подобное упущение мне было обидно, тем более что я питаю симпатию к славному имени Наполеона; о своем муже я не говорю – он был приглашен по другим мотивам…» В газете «Эвенман» Тереза де Бларю (Леони д’Онэ) описала этот бал в стиле Готье—Мюссе и отозвалась о нем с великой похвалой. Тем не менее популярность Луи Бонапарта меркла, у него были дорогостоящие любовницы, а Собрание скупо отпускало ему кредиты. Он играл на бирже с Ашилем Фульдом. На горизонте уже восходила звезда Генриха V. В то время маршал Бюжо подготовил небольшую книжку – «Уличная война». «Здесь изложены, – писал он, – практические советы, по форме подобные инструкциям против холеры». Каждый задавал себе вопрос, одни с беспокойством, другие с надеждой: «Что же произойдет?»
