В Академии он хранил серьезный, важный вид, смотрел суровым взглядом, торжественно выставлял крутой подбородок; иногда он спорил и возмущался, но всегда соблюдал достоинство. На самом же деле он со скрытым юмором делал тайком иронические записи разговоров своих коллег, которые подспудно вошли в его произведения. О новых избранниках, пришедших в дом на набережной Конти, Гюго говорил так: «Старые академики теснятся вокруг вновь избранных и полных творческих сил, как тени чистилища вокруг Энея и живого Данте, испуганные и пораженные видом настоящих людей». Что касается его самого, то он горячо желал, чтоб в Академию были избраны Бальзак, Дюма, Виньи, и это говорит о его здравом смысле и великодушии, так как каждый из них был грешен перед ним.
Он проявил еще больше великодушия, когда выставил свою кандидатуру Сент-Бёв. Последний утверждал, что он сознательно заставил себя сделать это, нарочито прививая себе честолюбие. «Я сделал себе прививку, – говорил он. – Я сделал это не в стадии заболевания оспой, а в момент, когда хотят предупредить болезнь». Как бы то ни было, он пожелал стать академиком, а благодаря избранию Гюго французским романтикам был обеспечен доступ в Академию. Сент-Бёва, конечно, не избрали бы, если бы одновременно с ним выставил свою кандидатуру и Альфред де Виньи, а последнее зависело от Гюго. Он же проявил поразительное благородство в отношении обоих писателей, на которых имел право обижаться. Он им давал советы, он принял Сент-Бёва в своем доме на Королевской площади, «как монарх, забывший прошлые обиды», он внушал Виньи терпение. В то время он не знал о существовании «Книги любви». Наконец 14 марта 1844 года Сент-Бёв был избран. В тот же вечер его мать отправилась в церковь и принесла Деве Марии цветы. Когда умер Казимир Делавинь, предшественник Сент-Бёва, Гюго исполнял обязанности президента Академии, и ему полагалось возглавить церемонию приема. Он не уклонился от этой обязанности, он рад был подавить врага своим благородством. В зал нахлынула парижская публика, ожидавшая весьма любопытного заседания, но вместо того, чтобы смеяться, она вынуждена была аплодировать. Виктор Гюго восхвалял заслуги избранника:
Будучи поэтом, вы сумели проложить в сумраке тропинку, которая принадлежит только вам… Ваш стих, почти всегда скорбный, часто глубокий, находит путь ко всем, кто страдает… Чтобы достигнуть их, ваша мысль накидывает на себя покрывало, ибо вы не хотите слиться с тенью, где они таятся… Отсюда рождается поэзия, проникновенная и робкая, осторожно касающаяся тайных струн сердца… Благодаря сочетанию учености и воображения поэт в вашем лице никогда целиком не подавляется критиком, а критик никогда целиком не перестает быть поэтом, – всеми этими чертами вы напоминаете Академии одного из самых дорогих и оплакиваемых ею сочленов, доброго и обаятельного Нодье, который был таким крупным писателем и таким кротким человеком…
[125]
О романе «Сладострастие» и о новелле «Госпожа де Понтиви» он не без лукавства сказал, что Сент-Бёв как романист «исследовал неизвестные стороны возможной жизни». Словом «возможной» он тонко отметил, что жизнь эта не превратилась в реальность. Касаясь сочинения «Пор-Рояль», Гюго произнес красноречивый панегирик янсенизму и вере. Короче говоря, публике поневоле пришлось восхищаться. Сент-Бёв поблагодарил его.
Гюго – Сент-Бёву: «Ваше письмо меня растрогало и взволновало. Глубоко признателен за вашу благодарность…» Гюго попросил переплести обе речи в одну тетрадь, которую и преподнес Адели со следующим посвящением: «Моей жене в знак двойного почитания – с нежностью, потому что она очаровательна, и с уважением за ее доброту». К первой странице он прикрепил письмо Сент-Бёва. Такие чудеса творились во Французской академии.
Честолюбцы – несчастные люди: они ненасытны. С того момента, как Виктор Гюго надел зеленый сюртук академика, он только и думал о раззолоченном мундире пэра Французского королевства. Жюльетта не желала, чтоб он избрал политическую карьеру. «Стать академиком, пэром Франции, министром? Да что все это для Тото, ставшего по милости Божьей великим поэтом?..» А госпожа Биар, напротив, одобряла и поощряла это стремление. Гюго теперь ухаживал за королем, и Луи-Филипп говорил с ним доверительно, относился к нему дружески. Поэт начертал его портрет, и запечатленные им реплики короля достойны Ретца или Сен-Симона. Король предстает здесь человечным, находчивым, разумным и часто исполненным горечи: «Господин Гюго, обо мне плохо судят… Говорят, что я хитер. Говорят, что я пронырлив. Это означает, что я предатель. Это меня огорчает. Я порядочный человек. У меня добрые намерения. Я не люблю кривых путей. Все те, с кем я близко соприкасался, знают, что я человек прямодушный». И Виктор Гюго, с которым король здоровался запросто, порою готов был поверить этим словам.
Однако он действовал искусно. Герцогиня Орлеанская хлопотала за него перед своим августейшим свекром. А поэт произносил великолепные речи во Французской академии. Как говорил Сент-Бёв, «была пущена в ход вся артиллерия». Эта тактика привела к победе. Королевским ордонансом от 13 апреля 1845 года виконт Гюго (Виктор Мари) был возведен в пэры. Республиканские газеты отозвались об этом саркастически. Арман Марра в газете «Насьональ» описал обстановку приема поэта в Люксембургском дворце: «Проникавший сквозь витражи яркий свет, похожий на иллюминацию, придавал палевым стенам зала красный отблеск. Господин Паскье в квадратной бархатной шапочке прочитал ордонанс, который возводил в звание пэра Франции господина виконта Виктора Гюго… Грудь нашу распирало от гордости. Мы-то этого не знали! Он, оказывается, был виконтом! Поэтический восторг охватил нас; мы были восхищены этим титулом… Виктор Гюго умер, приветствуйте виконта Гюго, лирического пэра Франции! Демократия, которую он оскорбил, отныне может над ним потешаться: он заслужил эту месть». А вот что писал Шарль Морис в «Театральном курьере»: «Господин Виктор Гюго возведен в пэры Франции. Король забавляется…» В Париже поговаривали, что Гюго хочет быть послом в Испании. «Истина же состояла в том, что он твердо надеялся стать когда-нибудь министром», – утверждал Теодор Пави. Что касается Жюльетты, то во втором письме, написанном в течение одного и того же дня, она обращалась к Гюго с вопросом: «Почему всемогущий Бог только и думал о том, чтобы вы стали академиком и пэром Франции, а я – вашей любовницей, почему Он столь щедро одарил вас роскошными темными волосами и молодостью, совершенно ненужными для стародавних званий, тогда как у меня вся голова седая?»
Пьер Фуше был еще жив, когда его дочь стала супругой пэра. Этот скромный старик умер в мае 1845 года. Смерть пощадила его – и он не дожил до разразившегося скандала, который, несомненно, был бы жестоким потрясением для этого примерного отца семейства и религиозного человека. Утром 5 июля, по прошению Огюста Биара, полицейский комиссар Вандомского квартала именем закона приказал открыть ему дверь в укромной квартирке в пассаже Сен-Рок и застал там «во время преступного разговора» Виктора Гюго и его любовницу. В то время адюльтер сурово карался; муж был неумолим. Леони д’Онэ, «по мужу госпожа Биар», была арестована и посажена в тюрьму Сен-Лазар. Виктор Гюго сослался на закон о неприкосновенности пэра, и комиссар после некоторого колебания отпустил его. Тогда Биар подал жалобу канцлеру Паскье. На следующий день газеты «Патри», «Насьональ», «Котидьен» эзоповским языком сообщали о плачевном скандальном происшествии и о той неприятной миссии, которую должна выполнить палата пэров, – судить за адюльтер одного из своих членов. Дело дошло до того, что в этот скандал вмешался сам король, заставив художника Биара явиться в Сен-Клу и взять обратно свою жалобу. В ту пору поговаривали, что фрески, заказанные художнику для Версальского дворца, заставили его забыть о похождениях своей супруги.
