Нотариуса Базира надо было привезти в Вилькье к завтраку. Он предложил ехать в его экипаже: прогулка на неустойчивой яхте ему совсем не улыбалась. Для его успокоения Шарль и Пьер увеличили балласт глыбами песчаника, сложенными на набережной Кодбека. Нотариус скрепя сердце сел в яхту, но, так как она плясала все сильнее, попросил, чтобы его высадили на берег у часовни Бар-и-Ва, заявив, что дойдет пешком. «Поплыли дальше. Ветер надувал паруса. Спустя несколько минут внезапно налетевший шквал опрокинул яхту набок. Камни, положенные для того, чтобы придать ей устойчивость, покатились, усилив ее крен. И вещи, и разбушевавшаяся стихия коварно обрушились на людей. Счастливо начавшаяся прогулка завершилась трагически. Из пассажиров лишь Шарль Вакери, превосходный пловец, еще бился в волнах вокруг перевернувшейся яхты, пытаясь спасти свою жену. Она цеплялась за борт судна. Он напрасно тратил свои силы. Поняв тщетность своих попыток, он, ни на одно мгновение не оставлявший ее, решил утонуть вместе с ней…» Огюст Вакери поздно ночью сообщил о катастрофе госпоже Гюго. Он заставил ее уехать в Париж во вторник «с тремя оставшимися детьми, чтобы они не находились в Вилькье на ужасном обряде похорон».
Романтической гибели молодых супругов соответствовал и романтический обряд погребения: их положили в один гроб. Из белого дома их вынесли на плечах провожавших и похоронили на маленьком кладбище подле часовни.
Виктор Гюго – Луизе Бертен, Сомюр, 10 сентября 1843 года: «Мне трудно передать, как я любил мою бедную девочку. Вы помните, какая она была очаровательная. Это была самая милая, самая прелестная женщина. Всемогущий Боже! Чем я перед Тобой провинился?» Так как Гюго привык всегда подводить итоги, «шла ли речь о тайнах Вселенной или о мелких расходах», он задавал себе вопрос: «Не мстит ли Всевышний любовнику, который отошел от своей семьи?» Вот почему он некоторое время с отвращением относился к Жюльетте Друэ и «льнул к своей жене». Из рокового кафе «Европа» в Субизе он писал ей: «Не плачь, несчастная женщина. Смиримся с судьбой. То был ангел. Вручим ее Богу. Увы! Она была слишком счастлива. О! Как я страдаю! Вместе с тобой и с нашими горячо любимыми бедными детьми я плачу горькими слезами. Дорогая Деде, будь мужественной, крепитесь все вы. Я скоро приеду. Мы будем горевать вместе, любимые мои. До свидания. До скорой встречи, моя дорогая Адель. Пусть этот страшный удар, по крайней мере, сблизит наши любящие сердца». По пути в Париж, в дилижансе, он набросал в своем блокноте несколько отрывочных строк:
…Мне казалось – я гордый мыслитель, поэт…
Но в несчастье – увы! – я простой человек!..
…Любовалась ты Сеной, прекрасной и тихой рекой,
И никто не сказал: «Здесь найдешь ты навеки покой…»
Тем временем Адель Гюго, желая сохранить в памяти обстановку «готического дома» на улице Шоссе в Гавре, в котором Дидина и Шарль прожили семь месяцев, отправила туда своего друга, художника Луи Буланже.
Огюст Вакери – госпоже Гюго, 19 октября 1843 года
Чтобы вы не тревожились, отвечаю вам сразу же. Буланже сделал зарисовку их спальни. Удивительное сходство, теперь те, кто в ней не был, узнают ее. Итак, это сделано. Я привезу вам картину, когда поеду в Париж… Встречусь с вами в воскресенье. Эту неделю буду занят окончательным подсчетом ваших расходов. Все очень просто… Что касается садовника, который возвратился и требует 104 франка неизвестно за что, то я его выгнал… Мне хотелось бы узнать, не захватили ли вы вместе с чемоданами черный сундук, который вам одолжила моя сестра, – кажется, это единственная вещь, которую она требует…
Адель была мужественной и верующей женщиной. «Моя душа, – писала она 4 ноября 1843 года Виктору Пави, – улетела, если можно так сказать, покинула меня, чтобы соединиться с ее душой». Дом на Королевской площади долгое время был погружен в траур. Целыми днями мать держала в своих руках косу утонувшей дочери; Гюго сидел молча, на коленях у него была маленькая Деде. Старик Фуше сразу постарел лет на двадцать. На стенах и на столах можно было увидеть портреты погибшей четы, на сумке была вышита надпись: «Платье, в котором погибла моя дочь. Священная реликвия». Виктор Пави советовал Сент-Бёву помириться с семейством Гюго и стать их близким другом, «памятуя об этой страшной драме». Но тот отказался. После фатального 1837 года ему уже трижды делали такого рода предложения, трижды он мирился, а за примирением, говорил он, следовали новые оскорбления и разрыв. «Даже после этого ужасного несчастья я смог бы вернуться только в том случае, если бы она сама ясно сказала, что хочет этого: ее слова явились бы для меня повелением. Она этого не сделала. Теперь уж все кончено, и навсегда. Страшно подумать, но это так…» Зато Альфред де Виньи писал: «Перед таким несчастьем любые слова кажутся ничтожными или жестокими».
Смерть дочери нанесла страшный удар Виктору Гюго, он не мог прийти в себя. В декабре Бальзак, всецело занятый выставлением своей кандидатуры в члены Академии, посетил Гюго и, возвратившись домой, написал госпоже Ганской: «Ах, мой дорогой друг, Виктор Гюго постарел на целых десять лет! Говорят, он воспринял смерть своей дочери как наказание за то, что прижил с Жюльеттой четверых детей. Кстати сказать, он всецело поддерживает меня и обещал отдать свой голос за мое избрание. Он ненавидит Сент-Бёва и Виньи. Вот, дорогая моя, поучительный урок для нас, эти браки по любви в восемнадцать лет. Тут Виктор Гюго и его жена – наглядный пример…» Как видно, пересуды не щадят даже тяжкую людскую скорбь.
Жюльетта умоляла Гюго хоть немного рассеяться, отвлечься от своего горя. Он еще не способен был работать и попросил ее привести в порядок его записки о последних днях путешествия в Пиренеях, для того чтобы завершить работу над книгой, которая была начата со светлых воспоминаний и закончена в час нежданного несчастья. Часто он ездил в Вилькье на могилу дочери, где были посажены кусты роз, бродил по берегу, искал «страшное место», весь во власти мучительного отчаянья… «Воспоминания! Ужасен вид холмов!» В течение ряда лет он писал в день 4 сентября изумительные в своей трагической простоте стихи.
1844:
Ей десять минуло, мне – тридцать;
Я заменял ей мир в те дни.
Как свежий запах трав струится,
Там, под деревьями в тени!..
О ангел мой чистосердечный!
Ты весела была в тот день…
И это все прошло навечно,
Как ветер, как ночная тень!
[118]
1846:
Весна! Заря! О, память, в тонком
Луче печали и тепла!
– Когда она была ребенком,
Сестричка ж крошкою была… —
На том холме, что с Монлиньоном
Соединил Сен-Лё собой,
Террасу знаете ль с наклоном
Меж стен – небесной и лесной?
Мы жили там. – Побудь с мечтами,
О сердце, в милом нам былом! —
Я слышал, как она утрами
Играла тихо под окном
[119].
1847:
