Каким же предстанет это будущее? Кто знает? Вдруг установят регентство? Принцесса Елена фактически окажется королевой. Быть может, Виктор Гюго станет тогда премьер-министром? Но прежде всего нужно получить звание пэра, стать приближенным старого короля.
Через месяц после разразившейся драмы Гюго отправился с визитом к герцогине Орлеанской, пожелав, как это ни странно, взять с собой Жюльетту, – и та ждала его в кабриолете, пока он был во дворце.
Жюльетта Друэ – Виктору Гюго, 20 августа 1842 года
По каждому поводу меня охватывает страх и, стало быть, отчаяние. Вот этот визит к герцогине Орлеанской, когда ты так мило возил меня с собой, – он стал для меня пыткой из-за времени и обстоятельства твоего визита: я в простом домашнем платье и эта женщина, красавица, которую постигло великое горе, что должно еще увеличивать для тебя ее очарование. Признаюсь, как ни мужественна моя любовь, как ни велико мое доверие к тебе, я не спокойна, раз мне приходится бороться, и бороться безоружной…
Опасения были напрасны. Августейшая вдова, облаченная в глубокий траур, думала лишь о своей утрате и о своих сыновьях. Но она продолжала принимать поэта и обсуждать с ним неясное будущее.
IV
О гладиаторах в литературе
Гюго гениален; гений – это нечто великое, но не совершенное.
Жюль Ренар
Когда в 1840 году Гюго опубликовал «Лучи и Тени», сборник стихотворений в духе «Внутренних голосов», то первым побуждением Сент-Бёва было нанести смертельный удар ненавистному противнику. Уже давно его приводило в ярость молодое поколение аллилуйщиков, фанатических поклонников Виктора Гюго, которые нападали на Бюлоза, на «Ревю де Дё Монд», даже на самого Сент-Бёва и на любого, кто не воскурял безудержно фимиам их вождю. Сам Гюго оставался в тени, его важный вид напоминал Сент-Бёву «римских патрициев смутных времен»… «содержавших в горах шайки разбойников, с которыми они якобы не знались и во главе которых их никогда никто не видел». Публично Виктор Гюго не поощрял своих литературных «гладиаторов», но, быть может, «оттачивал перо дерзких своих оруженосцев и был повинен в их злодеяниях в такой же степени, как некий английский король, обмолвившийся неосторожными словами, которые заставили четырех придворных головорезов броситься с кинжалами на Томаса Бекета».
По правде сказать, Сент-Бёв не мог простить своему другу ни его мощи, ни его торжествующего творческого размаха. Сент-Бёв знал, вернее, полагал, что он умнее Виктора Гюго; он обладал более тонким художественным вкусом, но ему не радостно было все понимать, обо всем судить и ни во что не верить: «Я слишком хорошо знаю, что лишен какого бы то ни было величия, что я не способен ни любить, ни верить. Только тем и утешаюсь, что быстро все понимаю». Его неотвязно преследовал ненавистный ему образ Гюго: «Это человек, у которого все искусственно, рассчитано, все обдумано, вплоть до его „здравствуйте“. И так он себя вел с пятнадцатилетнего возраста. Долгое время я в этом сомневался, но когда хорошенько узнал его, то убедился, что был прав. Его неуклюжие уловки мне все больше и больше бросаются в глаза». Или еще: «В своей жизни я часто сталкивался с грубостью и шарлатанством сильных, но неделикатных людей, подобных Гюго и другим калифам на час, вот почему я проникся отвращением к этим грубым натурам, напускающим на себя величественный вид…»
Наиболее тяжкая вина Адели Гюго состояла в том, что она подливала масла в огонь. «Гюго – это Циклоп, – говорил Сент-Бёв, – у него лишь один глаз». – «Верно, верно, – поддакивала Адель, – он видит лишь самого себя». – «Я часто утверждал и утверждаю, что он груб и наивен. Я повторяю это вслед за человеком, который знает его еще лучше, чем я». Этим человеком была Адель; от увлечения ею Сент-Бёв, невзирая ни на что, не мог отделаться; он включил в сборник «Книга любви» стихотворения, посвященные ей, и опубликовал их анонимно. «В любви для меня самым большим и настоящим успехом была она – моя Адель. Я похож на тех генералов, которые всю жизнь живут одной выдающейся победой, хотя они обязаны ей в большей степени своей счастливой звезде, чем личным заслугам. С того времени я переношу удар за ударом, поражение за поражением. У меня нет сил участвовать в битвах, я больше не воюю и довольствуюсь тем, что скромно провожу маневры в своих краях… Впрочем, все идет хорошо, я вновь нашел мою Адель, ее сердце, и не желаю больше любить никого, кроме нее (декабрь 1840)…» И Сент-Бёв без конца рассуждает о ней: «Когда Гортензия (Аллар) прочла стихи – „Все кончено! Оставь меня!“, она написала мне: „Подобные стихи и признания заставят любую женщину вернуться хоть с края света. Адель еще постучится к вам в дверь, вы вновь встретитесь с ней, и все будет хорошо; вы должны простить ее. Я постоянно думаю об этом и верю, что так оно и будет. Надо все прощать натурам, которым свойственны благородные порывы страсти, ибо они понимают лишь это, и, подходя к ним с этой стороны, можно владеть ими безраздельно. Остальное в счет не идет“. Я ответил на это письмо: „То, что вы говорите, – верно. Вот почему я ей простил, но не больше. Поймите, что немного ума, немного тонкости, некоторая доля чувственности не вредят возвышенной и великой страсти. При редких встречах подобного рода свойства особенно уместны, а их-то и недоставало моей очаровательной и жестокой даме…“»
Итак, он решил обрушиться на новый сборник Циклопа и в июне 1840 года написал яростную статью «О гладиаторах в литературе»:
Первые стихотворения господина Виктора Гюго отличались яркостью, нежностью и даже бóльшим очарованием, чем стихи, написанные им позднее, где возникли странные, чужеродные интонации и вычурность. Я сошлюсь на стихотворение о «Юном гиганте», в котором как бы сосредоточились все странности, проявившиеся затем в еще более угрожающей и серьезной форме в романе «Ган Исландец». Вычурность, характерная для «Юного гиганта», искупалась обворожительными красотами стиха, и часто случалось, что о ней не говорили или ее принимали как забаву, как затянувшуюся игру цветущего детства. К моменту появления «Восточных мотивов» Муза Виктора Гюго, даже если судить о ней с разных точек зрения, могла представить нашему взору галерею образов, один ярче и изящнее другого. Были там стихи о первой любви, которые писались и раньше, была там и блистающая красотой Пери, которая с каждым днем все хорошела. Фантастическая мечта поэта породила тогда и образ Зары-купальщицы. Именно там (я не буду развивать эту тему) очень много прекрасных образов, характеризующих красочную, живую манеру поэта. Но в этом поэтическом царстве разрастались и черты, свойственные стихотворению «Юный гигант».
Жан-Поль в своем «Титане» утверждал: «В человеке живет грубый и слепой Циклоп, который во время душевных бурь возвышает голос и яростно стремится все изничтожить». Страшный и дикий дух злобно вопит в нас – противоборствует доброму гению, который говорит более спокойно и дает нам более разумные советы. В то время рядом с поэтической Музой в творениях Гюго обитал именно этот юный Циклоп. Но сначала в его пещере веял свежий ветер, по утрам вокруг нее резвились тысячи фей и нимф, журчали ручейки, шумели водопады, и даже когда из пещеры выходил пастух Полифем и взбирался на скалу, это был юный Полифем, влюбленный в Галатею, мелодично игравший на флейте и достойный того, чтобы какой-нибудь Феокрит собрал его песни. Et erat tum dignus amari
[115].
