В течение года в ней зрела мысль, что если она не в силах создать себе независимое положение и не может рассчитывать на законный брак, то для нее спасением было бы «моральное освящение их любовного союза». Быть его женой по духу и сердцу – вот чего она хотела. На физическую верность этого фавна, окруженного целой сотней нимф, она совсем не рассчитывала. Кокетливость, продуманная прическа были тут явным признанием, так же как и слишком частое его отсутствие на ложе в квартире Жюльетты на улице Сент-Анастаз: «Истинно, истинно говорю вам: всякий мужчина, не исполняющий обещания своего, прослывет дурным возлюбленным, а тот, кто вечером посмотрит, положен ли в ногах постели его ночной наряд, прекрасно, однако, зная, что вернется он лишь поздним утром, считаться должен дурнем. И сказала тогда Жужу своему Тото: „У вас нет здравого смысла: вы допускаете, чтобы падали на съедение червям прекрасные плоды души, вместо того чтобы срывать их с любовью и вкушать с наслаждением, как чудесные плоды из райского сада“…» Жюльетта, по крайней мере, хотела быть уверенной в прочности их связи, хотела следовать за возлюбленным повсюду и иметь неписаное право вставать между ним и другими женщинами.
На эти просьбы и сердечные излияния Гюго в 1839 году отвечал хмурым ворчаньем. Он был всем недоволен, его преследовали неудачи. «Рюи Блаз» имел средний успех. Интерес к романтической драме падал. Строгий критик Гюстав Планш вынес «Рюи Блазу» суровый приговор: «Это вызов здравому смыслу и хорошему вкусу… Возмутительный цинизм… Ребяческое нагромождение невозможных сцен. Господин Гюго слишком рано познал славу… Он замкнулся в самообожании, как в крепости… От этой чрезмерной гордыни до безумия один шаг, и господин Гюго сделал его, написав драму „Рюи Блаз“…» Но если тут и было безумие, то уж больше со стороны критика, чем автора. Мелодраматический характер этой пьесы мог не понравиться, но как же отрицать ее красоты? Однако новое поколение ненавидело, как Сент-Бёв, «слова с заглавных красных букв, украшенных золотыми позументами, как придворные лакеи в его драме».
Но Гюго уже работал над новой драмой – «Близнецы» – и говорил, что он совсем изнемог. Жюльетта с тревогой задавалась вопросом, только ли работа была причиной его усталости. «Здравствуй, бегемот, здравствуй, королевский тигр», – говорила она своему грозному любовнику. Когда она жаловалась, Гюго клялся, что он никогда никого, кроме нее, не любил по-настоящему. Были ли это просто успокоительные слова, которые говорят мужчины? Она не хотела ему верить и требовала, чтобы исключительный характер их любви был подтвержден клятвой – не перед людьми, а перед Богом. В ночь с 17 на 18 ноября 1839 года он дал на это согласие. Он поклялся, что никогда не покинет ни Клер, ни Жюльетту. Она же обещала навсегда отказаться от театра. Это было не сделкой, но мистическим бракосочетанием, а для Клер Прадье – удочерением.
Жюльетта Друэ – Виктору Гюго, 18 ноября 1839 года
Чтобы все было как должно при нашем бракосочетании, я испытала такое же волнение, как и в первый день нашей близости. Несказанное счастье, небесное блаженство, бессонница, изумление… Все это было нынче ночью, едва ли я спала несколько часов, хотя встала очень поздно. Словом, мой бедненький, обожаемый мой, почти что муж мой («почти» мало значит), сегодня утром, пробудившись и читая молитву, я чувствовала себя новобрачной. Да-да, я жена твоя, правда ведь, обожаемый мой? Ты можешь, не краснея, признать меня своей женой, и все же я прежде всего твоя любовница, это мое первое имя – имя, которое я ценю превыше всего и хочу сохранить…
А Гюго? Каковы были его чувства? Он восхищался щедрой красотой этого благородного и великодушного создания, этой смиренной и страстной любовью. Он был благодарен Жюльетте за семь лет счастья, возвратившего ему веру в себя; он часто и серьезно обязывался быть отцом для маленькой Клер, несчастной из-за ее ложного положения; и тем не менее он по-прежнему заставлял «свою мистическую супругу» вести нелепую, затворническую жизнь, при которой она не могла ни подышать воздухом в саду, ни пройтись по бульвару. Деревом считай трубу своей печки, а солнцем – карселевскую масляную лампу, – такое существование было пыткой для бретонки, любившей простор полей. «Тото, Тото, вы не очень-то любезны со мной!» Действительно, не очень любезен, тем более что себе-то он позволял разные причуды и измены. Но правила созданы не для гениев. Ego Hugo. Однако в 1840 году они два месяца путешествовали вдвоем по Бельгии, побывали в Кёльне и в Майнце. Тогда-то он и увидел Шварцвальд, Черный Лес, название которого в детстве вызывало в его воображении картину сумрачной и страшной лесной чащи. Они доехали до Рейна. Видели белесое небо сквозь пролеты черных стрельчатых арок, руины старых башен, поросшие кустарником. Во время путешествия он был, как всегда, «очаровательно добрым и ласковым». Любовь их лучше всего расцветала в непривычной обстановке.
Радостью Жюльетты были также в 1839 году, а затем и в 1840 году визиты Виктора Гюго академикам – те крохи времени, которые он при этом дарил ей, украдкой прихватывая ее с собой в кабриолет. Гюго по-прежнему очень хотелось попасть во Французскую академию, а он привык достигать желанной цели. В 1839 году со смертью Мишо, автора «Истории Крестовых походов», освободилось кресло. Гюго слыл кандидатом, имевшим поддержку в королевском дворце, и, хотя он сам от этого отнекивался, это было так на самом деле. С Луи-Филиппом после банкета в Версале он заигрывал. Когда Арман Барбес был приговорен к смертной казни за вооруженное нападение на сторожевой пост в Консьержери и был убит в стычке комендант тюрьмы, Гюго принес в Тюильри следующее четверостишие:
Я знаю – чужды вам и мстительность и злоба,
О милости прошу, властитель наш благой!
Во имя, государь, вам дорогого гроба
И колыбели дорогой!
[107]
Король ответил любезно и с уважением к конституции: «Моя мысль опередила вашу. В ту минуту, когда вы просите о помиловании, я уже оказал его в сердце своем. Мне остается только добиться его. Луи-Филипп…» Поэтому позднее поэт и написал об этом короле: «Луи-Филипп был мягок, как Людовик IX, и добр, как Генрих IV… Один из лучших государей, когда-либо занимавших престол…»
[108]
В Академии соперником Виктора Гюго был в этот раз Антуан Беррие. Правительственная цензура, прежде враждебная Гюго, теперь поддерживала его против оратора-легитимиста. Некая газета, благосклонная к Беррие, хотела напечатать карикатуру, на которой Академия, изображенная в виде благодушной старушки, отгоняет Виктора Гюго, Бальзака и Александра Дюма от дверей Дворца Мазарини. Подпись под рисунком гласила: «Вы ведь крупные и сильные, а проситесь в убежище инвалидов. Вы что же, хотите отнять хлеб у бедных старичков?.. Ступайте работать, лентяи!» Цензура не пропустила эту карикатуру. Выборы в Академию состоялись 19 декабря. В первом туре Беррие получил десять голосов, Гюго – девять, Бонжур – девять, Вату – два, Ламенне – ни одного; пустых бюллетеней было подано три. После семи туров выборы были отсрочены на три месяца. Голоса, полученные Казимиром Бонжур, автором слащавых комедий, означали у одних – «только не Беррие», а у других – «только не Гюго».
