Безумное восхищение Жюльетты, граничившее с благоговейным поклонением, было опасным: оно развивало склонность поэта к самообожествлению. В те годы романтики, желая бежать от горькой действительности, создавали своих двойников и переносили на них бремя своих мук и честолюбивые стремления. Байрон, создавший Чайльд Гарольда, первый подал тому пример; Виньи создал Стелло, Мюссе – Фортунио и Фантазио, у Жорж Санд была Лелия, у Сент-Бёва – Жозеф Делорм, у Шатобриана – Рене, у Стендаля – Жюльен Сорель, у Гёте – Вильгельм Майстер, у Бенжамена Констана – Адольф… Олицетворением Гюго был Олимпио, «походивший на него, как брат, полубог, рожденный вдали от людей, как единый сплав гордости, природы и любви…».
Выбор имени был гениальной выдумкой. Олимпиец, сраженный титан, который помнит, однако, о своем высоком происхождении, сверхчеловек, способный глубже, чем люди, погрузить свой взгляд в бездны; божество и вместе с тем жертва богов – таким поклонение Жюльетты приучало Гюго видеть себя. Те годы были для него тяжелым периодом жизни, он знал, что его ненавидят, клевещут на него. «Почти все прежние друзья покинули его, – писал о нем Генрих Гейне, – и, по правде сказать, покинули по его вине: они были обижены его себялюбием». Отсюда и возникла у него потребность обратиться к своему двойнику с прекрасными словами утешения:
О юноша, давно ль талантами твоими
Был очарован свет,
Давно ли похвалой твое звучало имя,
Но постоянства нет —
И треплют честь твою, безумствуя и лая,
Враги, как сто собак,
И, алчностью горя, кругом толпится стая
Бессмысленных зевак!..
[91]
Страсть, в полном и трагическом смысле этого слова, – вот что завершило формирование поэта, и то, что он тогда создал, было бесконечно выше не только «Од и баллад», но и «Осенних листьев». Сборник «Песни сумерек», выпущенный Рандюэлем в конце октября, состоял из настоящих шедевров. Название его говорит о смягченном свете. И действительно, после фейерверка «Восточных мотивов» – перед нами поистине прекрасное сочетание простоты тона и чеканной формы. Самые обычные обороты подняты до уровня эпической поэзии. Как прекрасны стихи «Наполеон II» и полное почти сыновнего чувства, взволнованное обращение к тени Наполеона I:
Спи! Мы найдем тебя в твоем гнезде орлином!
Ты стал нам божеством, не ставши господином.
О жребии твоем еще в слезах наш круг.
Твое трехцветное для нас хоругвью стало.
Веревка, что тебя срывала с пьедестала,
Не замарает наших рук!
О, справим по тебе мы неплохую тризну!
А если предстоит сражаться за отчизну,
У гроба твоего пройдем мы чередой!
Европой, Индией, Египтом обладал,
Мы повелим – пускай поэзия младая
Споет о вольности младой!
[92]
Стихотворение, посвященное Луи Б… (Буланже), «Колокол», должно было, по мнению автора, оправдать его политическую позицию. Виктор Гюго воспевал императора, после того как воспевал короля. Отчего бы и нет! Колокол на сторожевой башне – «эхо небес на земле», на колокольной бронзе вырезаны гербы всех режимов. «Он в центре всего, как звучное эхо», он возвещает о горе и радостях всех людей. Так и поэт создает песни о всякой славе и всех скорбях своей отчизны. Прохожий властною рукою может заставить колокол звонить не только во славу Бога.
Виноват ли поэт, или колокол, в том,
Что порой ураган в нетерпенье святом
Налетит, подтолкнет и потребует: «Пой!»
И тогда, нарушая, взрывая покой,
Из бурлящей груди, как из царства теней,
Сквозь пласты запыленных, обугленных дней,
Сквозь обломки, и пепел, и горечь, и слизь
Пробивается слово и тянется ввысь!..
[93]
Но главным образом Гюго воспевал в «Песнях сумерек» свой духовный и плотский брак с Жюльеттой Друэ. Ей более или менее явно посвящено двенадцать стихотворений
[94]. Любители скандалов прочли этот сборник скорее как строгие судьи, а не как друзья и, к своему удивлению, обнаружили в нем также стихи, посвященные жене и детям. Стихотворение «Date Lilia» («Дайте лилий») воздавало хвалу добродетелям Адели Гюго, – то была попытка опровергнуть ходившие тогда слухи о разладе в семье поэта, признательность за прошлое и знак дружбы в настоящем:
Смотрите, женщина с детьми выходит в сад.
Высокий чистый лоб, глубокий теплый взгляд…
О, кто б вы ни были, – ее благословите!
Меня связуют с ней невидимые нити —
Пыл, честолюбие, надежды юных дней!
До гробовой доски я предан буду ей
[95].
Это стихотворение, завершавшее книгу, как будто освящавшее ее, привело Сент-Бёва в раздражение, которого он не мог сдержать. Его статья о «Песнях сумерек», сплошь несправедливая, заканчивалась нападками на это домашнее стихотворение: «Можно подумать, что в заключение автор решил разбросать белые лилии перед нашими глазами. Сожалеем, что автор счел этот прием необходимым. Цельность книги от этого пострадала, ее название – „Песни сумерек“ – не требовало двойственности. То же отсутствие литературного такта (среди такого блеска и силы)… внушило ему мысль ввести в композицию тома два дисгармонирующих цвета, воскурять в нем два фимиама, уничтожающие друг друга. Он не предвидел, какое впечатление это произведет, а ведь все полагают, что предмет уважения лучше всего было бы почтить и прославить полным умолчанием…»
Адель огорчили эти нескромные комментарии. Хоть ее и обижало, что Жюльетте посвящено столько гимнов, ее все же трогали стихи, относящиеся к жене:
Пускай Господь тебя хранит!
Ты – целомудрия оплот.
Не вырос тот запретный плод,
Который Еву соблазнит…
[96]
«Не вырос тот запретный плод, который Еву соблазнит…» Муж отводил тут ей роль, которая не была ей неприятна. Новая любовь Виктора Гюго толкала законную жену на сближение с ним, но дружеское, а не чувственное. Она никогда не была пылкой возлюбленной и охотно соглашалась быть теперь только почетной подругой поэта.
