Позднее Виктор Гюго начертал в записной книжке Жюльетты: «В тот день, когда твой взгляд впервые встретился с моим взглядом, солнечный луч протянулся из твоего сердца в мое, словно свет зари, упавший на руины». По правде сказать, каждый из них, сам того не ведая, увидел в другом существо, потерпевшее крушение. Потеряв Адель, Гюго испытывал потребность в новой любви, которая вернула бы ему веру в себя; Жюльетта изведала только чувственность, а между тем она с шестнадцати лет мечтала стать «страстно любящей подругой честного человека». Когда Альфонс Карр, распутный любовник Жюльетты, вздумал таскать ее с собою в злачные места, она ответила ему: «Мне кажется, что мою душу обуревают желания не менее, а в тысячу раз более пылкие, чем желания плотские… Вы дарите мне утехи, за которыми следуют усталость и стыд. А я, наоборот, мечтаю о спокойном, ровном счастье. Послушайте, гордость не позволяет мне лгать: я вас оставлю, брошу вас, покину и землю и даже жизнь, если найду человека, чья душа будет ласкать мою душу – так же как вы любите и ласкаете мое тело…»
Во время репетиций «Лукреции Борджа» она грациозно заигрывала и кокетничала с Гюго. Он держался настороже. Всегда ли он хранил супружескую верность? Неизвестно; но занятая им позиция, его поэзия, воспевавшая радости брака и отцовства, требовали от него верности. Он терпеть не мог «закулисных дрязг», опасался актрис и держал себя с ними «почтительно и осторожно». Помня бурные стычки на спектакле «Король забавляется», он подготовил премьеру «Лукреции» с тщательностью искусного полководца. На читку пьесы были созваны «представители боевых защитников „Эрнани“». Премьера спектакля стала триумфом.
Успеху в значительной мере способствовали мадемуазель Жорж и Фредерик Леметр, но и Жюльетта Друэ, несмотря на ее мимолетное появление, очаровала публику. «Ей полагалось произнести лишь несколько слов, – говорит Теофиль Готье, – всего-навсего пройти по сцене. Но при этом кратком и немногословном выходе она сумела создать восхитительный образ, была настоящей итальянской княгиней с пленительной и смертоносной улыбкой…» Что касается автора, он с удовольствием прислушивался к мнению публики, ибо он и сам его разделял: «Какая она хорошенькая, какая красивая, какая стройная, какие великолепные плечи, очаровательный профиль, что за прелестная актриса, сколько в ней достоинства! Какая живость чувств! В ее голосе и в манерах есть сходство с госпожой Дорваль, но гораздо больше естественности и души. Прибавить ей еще год опытности – и она достигнет совершенства, будет нашей лучшей жанровой актрисой. Какая мимика, сколько души…»
Гюго ошибался не в суждении о красоте актрисы – она и в самом деле была восхитительна, – но относительно ее таланта. Жюльетта Друэ была неумелая актриса, потому что «переигрывала». Но любовь – плохой судья, а Гюго был влюблен. Вечер за вечером он ходил в театр Порт-Сен-Мартен полюбоваться в короткой сцене прекрасными черными глазами, всегда устремленными в его глаза. Соблазн был велик. Уже давно Адель упорно отвергала его ласки. Под маской молодого победителя он таил тайную и жгучую боль.
Печаль сидит во мне. Она,
Как скверный гость, меня терзает.
Я башня, что на вид сверкает,
Внутри – угрюма и темна
[83].
Каждый вечер он навещал Жюльетту в ее артистической уборной, давал ей советы, упивался красотой, тянувшейся к нему. Через четыре дня после премьеры, 6 февраля, он сказал ей: «Я люблю тебя!» Она так ждала, так хотела услышать это. В ночь с 16 на 17 февраля, в субботу, на Масленицу (они всю жизнь думали, что это было во вторник, но ошибались либо в дате, либо в дне недели), автор и актриса должны были после «Лукреции Борджа» поехать в другой театр на бал. Но они решили провести эту ночь у Жюльетты, которая еще жила тогда на бульваре Сен-Дени, в ожидании того дня, когда будет готово ее «гнездышко» на улице Эшикье.
Жюльетта Друэ – Виктору Гюго: «Виктор, приезжай за мной нынче вечером к госпоже Крафт. Из любви к тебе наберусь терпения, буду ждать тебя. До свидания, до вечера. О-о! Сегодня вечером все свершится. Я отдамся тебе всецело…» Восемь лет спустя он напомнил ей этот день:
Моя любимая, помнишь ты нашу первую ночь? То была карнавальная ночь – во вторник на Масленице 1833 года. В ту ночь давали в каком-то театре какой-то бал, на который мы должны были ехать оба. (Прерываю свое послание, чтобы сорвать поцелуй с твоих прекрасных уст, и после этого продолжаю.) Ничто, даже смерть, я уверен, не изгладит во мне это воспоминание. Все часы той ночи проходят в моей памяти один за другим, словно звезды, пролетевшие перед глазами моей души. Да, ты должна была ехать на бал, но ты не поехала, и ты ждала меня. Бедный ангел мой! Как ты хороша, и сколько в тебе любви. В твоей комнатке стояла чудесная тишина. А за окнами Париж смеялся и пел, по улице с громкими криками проходили маски. Мы отдалились от всеобщего празднества и скрыли в темноте ночи собственный сладостный праздник. Париж упивался хмельной, поддельной радостью, а мы – настоящей. Никогда не забывай, мой ангел, тот таинственный час, который изменил твою жизнь. Ночь 17 февраля 1833 года была символом, образом великой и торжественной перемены, совершившейся в тебе. В эту ночь ты оставила где-то там, на улице, где-то далеко от себя сутолоку, шум, поддельное ликованье, толпу, чтобы вступить в мир тайны, уединения и любви.
Виктор Гюго был опьянен. Адель, столь желанная когда-то, могла дать ему только боязливую покорность новобрачной; а тут вдруг у него появилась возлюбленная, прекрасная, как в сказке, «с глазами ясными и сверкающими, как алмазы, с чистым, светлым челом… ее шея, плечи и руки поражают чисто античным совершенством линий; она достойна вдохновлять ваятелей и быть допущенной на соревнование красавиц вместе с молодыми афинянками, когда они сбрасывали с себя покровы перед Праксителем, замыслившим изваять Венеру…». И эта женщина с «упругой бретонской грудью», красотою тела не уступавшая самым прекрасным античным статуям, была так податлива, так искусна в любовных утехах. В эту «священную ночь» она открыла тридцатилетнему поэту, что такое наслаждение, а ведь он был наделен чудесной способностью и вкушать и дарить его и, вступив в брак двадцатилетним юношей, знал только супружеские объятия. Любовные ласки – искусство, так же как поэзия. Жюльетта была тут виртуозом.
Разговаривать с Жюльеттой было вторым очарованием. Ей было что рассказать: Бретань, детство босоногой школьницы, монастырь, нищета; и столько ей хотелось услышать от него. Жизнь Жюльетты была трудной и бурной, писатель узнавал из ее рассказов много любопытного. «Я из простонародья», – гордо говорила она. Однако у «барона Гюго», несмотря на некоторое его тщеславие и наивные потуги на аристократизм, было горячее желание поближе узнать простой народ. А кроме того, поэт всегда чувствует потребность быть понятым. Стоило ему написать стихи для Жюльетты, она принимала их с радостью, куда более горячо, чем Адель. Супругу, по-видимому, не интересовали ни рукописи, ни черновики произведений Гюго. Жюльетта, «прирожденный коллекционер», благоговейно сохраняла всё. Она придавала острый вкус славе, которая сама по себе довольно пресна. Этим она и заслужила прекрасные дарственные надписи: на экземпляре восьмого издания «Восточных мотивов» Гюго написал: «Тебе, моя красавица! Тебе, любовь моя!» На экземпляре «Гана Исландца», выпущенного четвертым изданием в мае 1833 года, стоят следующие стихотворные строки:
