В «Отвиль-Хауз» Бланш очутилась наедине с Морским Старцем и сразу же почувствовала действие его неотразимого обаяния. Слава, гений, разум, творческая сила – как могла устоять та, которую ошеломлял поток его шедевров? Ведь восхищение человеком тоже ведет к любви. К тому же царь Давид был во власти соблазна. Некоторое время он честно пытался бороться со своим желанием. Это доказывают записные книжки. 27 января 1873 года: «Alba. Peligro. Aguardarse… No quiero malo para ella, ni para la que tiene mi corazón…» («Бланш. Опасность. Буду осторожен. Я не хочу ничего плохого ни ей, ни той, которая близка моему сердцу…») Когда он делался настойчив, бедняжка Бланш казалась столь несчастной, что Людоеду становилось жаль ее: «Она ни на что не соглашалась… Она лепетала: „Сударь“, а я: „Сударыня…“ Я подсмотрел пока лишь краешек ее плеча…»
Тропинкой нежности спускались мы вдоль склона,
Где в наши времена, как и во время оно,
Таится змей любви, заманивая в сад,
По видимости – в рай, однако чаще – в ад.
Весна. Мы с ней вдвоем. Идем глухой дубровой.
Она из розовой становится пунцовой,
Я полон до краев пьянящим торжеством,
И оба грезим мы, должно быть, об одном…
[234]
Он нарек ее – Альба и приносил написанные для нее стихи. Она была очарована, побеждена, но героически сопротивлялась. Однако после нескольких месяцев борьбы бедная девушка уступила и, будучи очаровательной, подарила поэту такое же счастье, какое некогда дарила ему Жюльетта. Он говорил ей это, как и всем другим, в изумительных стихах. Никогда еще старый обольститель не писал столь пламенных строк. Победа окрылила его, порождала в нем новую творческую силу. Его новая любовь прекрасно гармонировала с деревенской жизнью, и во время прогулок с Бланш все в полях пленяло красотой: и цветущие живые изгороди, и зреющие хлеба.
К несчастью, в «Отвиль-Феери» была Жюльетта, так хорошо умевшая распознать беду. Она сразу догадалась, что происходит в «Отвиль-Хауз». Однако 20 мая Гюго не забыл сочинить свою обычную молитву: «Я хочу, чтобы наши души, в благословенный день твоего праздника, слились воедино, как нежные лучи утренней зари. Мои уста целуют твои ноги… Моя душа приникает поцелуем к твоей душе». Но эта душа оставалась недоверчивой. Жюльетта заставила Бланш исповедаться. Девушка плакала, молила о прощении, уверяла, что у нее есть жених. Было решено, с согласия Ланвенов, что она тихо и мирно покинет Гернси.
Записная книжка Виктора Гюго. 1 июля 1873 года
Бланш уходит от Ж. Ж. Ее заменит Анриетта [Морван], которая приедет 15 июля… Бланш уезжает сегодня утром в Париж, через Джерси. Сюзанна проводит Бланш на пароход. Завтра, в среду, на Гранвиль нет отправлений. Бланш должна поехать в Сен-Мало…
Жюльетта Друэ – Виктору Гюго, 1 июля 1873 года
Не без волнения я помогаю бедняжке Бланш готовиться к отъезду, хотя у меня есть (или мне кажется, что есть, это не меняет дело) много причин не жалеть об ее отъезде. Впрочем, теперь она и сама хочет уехать, ее лицо сияет от радости. Я желаю ей искренне и от всего сердца, чтобы она нашла в Париже свое счастье. Если бы я могла тут чем-нибудь ей помочь, я охотно бы это сделала, но, конечно, не в ущерб моему собственному счастью…
Быть может, очаровательная Альба искренне заверяла Жюльетту, что она «возвращается в Париж для того, чтобы выйти там замуж». Быть может, и Гюго чистосердечно клялся никогда ее больше не видеть. Но любовное влечение сильнее всяких клятв. Работа над «Девяносто третьим годом» была завершена; поступали тревожные сведения о здоровье Франсуа-Виктора; Гернси без Альбы наводил на Гюго тоску. 31 июля 1873 года он увез Жюльетту во Францию. В то время преемником Тьера стал Мак-Магон; торжествовали люди в эполетах, и можно было предположить, что готовится новый государственный переворот. Во всяком случае, преследования усилились. Рошфор, которого Тьер, верный своему обещанию, оставил во Франции, теперь был отправлен на каторгу в Нумею в клетке преступника. Великому Трибуну амнистии предстоял огромный труд. Когда он говорил о Национальном собрании или о Мак-Магоне, «на лице его появлялось выражение неумолимой суровости и глаза загорались гневом».
В Париже он поселился в «Отей» на авеню Сикомор у своего умирающего сына, за которым заботливо ухаживала вдова Шарля Гюго. Гонкур всех их там видел, Франсуа-Виктор полулежал в кресле, «лицо у него было восковое, весь он съежился, словно в пароксизме озноба», возле него стоял отец, «прямой и статный, словно старый гугенот из какой-нибудь драмы». За обедом Гюго пил неразбавленное сюренское вино и вспоминал о тех пирушках, которые когда-то устраивал его брат Абель у матушки Саге, о гигантских омлетах и жареных цыплятах. «Там мы выпили немало этого винца. Посмотрите, какой у него красивый цвет – как у красной смородины…» На Гонкура произвел тяжелое впечатление этот контраст: могучий, крепкий старец и рядом – посиневший от холода, умирающий сын.
Несмотря на обещания, данные Жюльетте, Гюго сразу же встретился с Бланш. Он снял для нее квартиру на набережной Турнель. Почти каждый день, после завтрака, он поднимался на империал омнибуса «Батиньоль – Ботанический сад» и ехал ею любоваться.
Иногда они совершали прогулки по Ботаническому саду, она брала с собой корзинку с рукодельем и работала, «молчаливая и серьезная», или, внезапно развеселясь, начинала «распевать детские песенки». То была удивительная идиллия: Филемон и Амариллис. Если на обратном пути им встречался нищий, Гюго подавал ему милостыню, как будто хотел замолить перед богами какой-то грех, и аккуратно заносил в записную книжку затраты на развлечение и на милосердие. Для того чтобы судить его, говорит Баррес, «необходимо знать, насколько плотская любовь придавала его гению творческий взлет». Когда влечение мужчины сливается с влечением поэта, трудно этому противостоять. Но порой Гюго сам осуждал себя. Перед умирающим Франсуа-Виктором, рядом с Алисой и ее детьми, его вдруг охватывал стыд, почти угрызения совести из-за этой двойной жизни, словно она была нравственным падением. Душой и разумом он жаждал более целомудренной старости. А плоть влекла его к живому белоснежному изваянию на набережной Турнель.
О немощный наш дух! Тобой владеет плоть!
Не можешь низменных страстей ты побороть
И тщетно мучишься в бессмысленных усильях.
Паденье ангела! Грязь на лебяжьих крыльях!..
Всесильна плоть! Одолевает всех.
Из-за Вирсавии Давид содеял грех,
В смущенье привела Аспазия Сократа,
А Соломон обрек на смерть родного брата
Из-за пленительной сунамитянки…
[235]
Эти знаменитые примеры слишком цветущей старости не утешали Жюльетту. В сентябре она заставила агента частной сыскной конторы проследить за Гюго и раскрыла, как она называла, «его позорные похождения». Записная книжка Гюго, 19 сентября 1873 года, 7 часов 30 минут… «Катастрофа. Письмо Жюльетты – Ж. Ж. Мучительное волнение. Ужасная ночь…» Оставив ему прощальное письмо, она сбежала, как это делала во времена своей молодости. Гюго был потрясен и в страшном отчаянии предпринял поиски, всюду разослал телеграммы. Записная книжка, 22–24 сентября 1873 года: «Три тревожных дня. Невыносимые муки. И повелительная необходимость держать все в секрете: я должен хранить молчание и ничем не выдавать себя. Я сохраняю спокойствие. А сердце у меня разбито…» Наконец он узнал, что ее видели в Брюсселе: «Проблеск надежды». Когда ее нашли, она согласилась вернуться. Записная книжка, 26 сентября 1873 года: «Я не буду присутствовать на генеральной репетиции „Марии Тюдор“… чтобы не пропустить поезд, прибывающий в 9 ч. 5 мин. Приехал раньше на час с четвертью. Ничего не ел. Купил хлебец за одно су и половину съел. Поезд прибыл в 9 ч. 5 мин. Мы вновь встретились. Счастье, равносильное отчаянию…» Ведь он так нежно любил ее. «Душа моя отлетела» – так он сказал, когда подумал, что потерял ее навсегда; но старый фавн не хотел умирать в нем, а Жюльетта не могла согласиться с разумной мыслью, что ее возлюбленный, отличавшийся несравненной жизненной силой, остался молодым, тогда как она угасает. Она заставила его поклясться «головою умирающего сына», что он навсегда порвет отношения с Бланш. Но он не сдержал свое слово. После этого кризиса немедленно последовало новое падение, и записные книжки пестрят заметками об интимных встречах.
