Теперь она была увлечена демократическими идеями и с презрением говорила о «суеверных предрассудках прошлого». О, призраки семейства Фуше!
VI
Последняя битва за «Эрнани»
Аббат – госпоже Тест:
– Неисчислимы лики вашего мужа.
Поль Валери
Со времени государственного переворота драмы Виктора Гюго, врага режима Наполеона III, не ставились в Париже. Наступил 1867 год, год Всемирной выставки. Миру хотели показать все самое прекрасное, что только было во Франции. Лакруа опубликовал «Путеводитель по Парижу» с предисловием Виктора Гюго. Мог ли Комеди Франсез в такой момент отказаться от одного из своих величайших драматургов? Предложили возобновить постановку «Эрнани». Виктор Гюго немного опасался. Вдруг полиция сорвет пьесу? Представители Гюго в Париже, Вакери и Мерис, успокаивали его. Поль Мерис, который был любовником актрисы Джейн Эслер, предпочел бы поставить «Рюи Блаза» в «Одеоне», – тогда его подруга могла бы сыграть роль королевы. Но выбрали все-таки «Эрнани».
Чтобы совсем уж обезоружить «свистунов», решили изменить те стихи, которые когда-то вызывали насмешки. Гюго сам писал Вакери: «Вместо „Из свиты короля? Ты прав. Да будет так!“ нужно сказать: „Да-да, ты прав! Я буду там“». Он предпочел бы, чтобы у актера Делоне хватило смелости сказать: «Старик глупец! Он полюбил ее!» – но Делоне не решался произнести эти слова. «Хорошо, заменим их дурацким, но безопасным вариантом: „О небо, что это? Он полюбил ее!..“» Бесполезные предосторожности. Публику 1867 года неприятно поразили как раз эти изменения в тексте. Зрители партера, которые знали пьесу наизусть, вставали и поправляли актеров. Гюго послал из Гернси собственноручно подписанные им пропуска и попросил, чтобы Вакери поставил на них знаменитую надпись: «Hierro». Успех был огромный: триумф поэзии, политическая манифестация, максимальный сбор (семь тысяч франков золотом).
Госпожа Гюго решила присутствовать на спектакле. Ее муж и сыновья, зная, как опасно для нее всякое волнение, не хотели пускать ее на премьеру, на которой могли возникнуть любые эксцессы. Она не послушалась: «Мне слишком мало осталось жить, чтобы я не пошла на новую премьеру „Эрнани“ и не воспользовалась случаем вспомнить мои счастливые молодые годы. Мне пропустить этот праздник? Нет, сударь! Во-первых, „Эрнани“ не станут освистывать. Впрочем, я выдержу любой скандал. На свои глаза я сейчас не жалуюсь, да пусть лучше я совсем потеряю зрение, но пойду на „Эрнани“, если бы даже мне пришлось заложить самое себя. К сожалению, за такую старуху не много бы дали…»
Это смирение так же трогательно, как и ее желание снова пережить «битву за „Эрнани“», прославившую последний, счастливый год ее жизни. Париж увидел ее в театре, сияющую и преображенную. Она присутствовала на всех репетициях, ее провожал Огюст Вакери, который, несмотря на свою подагру, каждый раз тащился в театр. Слепая и паралитик. Газеты отмечали присутствие госпожи Гюго в Париже; это ей нравилось: «Какое громкое имя я ношу!» Студенты, как когда-то, просили контрамарок и предлагали свою поддержку. Один из них сказал Полю Мерису: «Виктор Гюго – это наша религия».
Успех был «нерассказуемый». Это прилагательное придумала Адель; однако же она все-таки рассказала о премьере: «Это было неистовство. Люди обнимались даже на площади перед театром. Молодежь восхищалась еще более пылко, чем в 1830 году. Она показала себя великолепной, смелой, готовой на все. Я счастлива, я на седьмом небе!» В зале: Дюма, Готье, Банвиль, Жирарден, Жюль Симон, Поль Мерис, Адольф Кремье, Огюст Вакери. На галерке – лицеисты. Готье в своем фельетоне написал: «Увы! От старой романтической рати осталось очень мало бойцов, но все те, кто сейчас в живых, были на спектакле, в партере или в ложах; мы узнавали их с меланхолическим удовольствием, думая о других наших добрых друзьях, исчезнувших навсегда. Впрочем, „Эрнани“ уже не нуждается в своей старой когорте, на него никто не собирается нападать…» Знаменитые стихи: «О, как прекрасен ты, лев благородный мой!» – возмущавшие публику при Реставрации, были встречены громом аплодисментов. Жюль Жанен утверждал: «Ничто не может сравниться с праздником этого возвращения, на которое мы уже не надеялись».
Сент-Бёв – госпоже Гюго, 21 июня 1867 года
Дорогая мадам Гюго, я не мыслю себе, чтобы среди всех поздравлений, которые вы получаете, не было бы моего письма. Новая постановка «Эрнани» – это блистательное подтверждение восторгов и любви нашей молодости. Свой час бывает у каждого гения, но гений сверкает в любой час, в течение его дня солнце не раз достигает зенита. Как горько, как жаль мне, прикованному к своему креслу, что я не мог присутствовать на этом празднике, на этом юбилее поэзии, не мог хотя бы побывать в фойе, чтобы услышать вблизи дружеские аплодисменты, пробуждающие столько откликов в наших сердцах, и показать, что я не хочу терять своего места среди ветеранов «Эрнани».
Сент-Бёв и сам уже чувствовал приближение смерти, и его озлобленность притуплялась. Пятого января 1866 года он писал Шарлю Бодлеру, который часто виделся с семьей Гюго в Бельгии:
Гюго, который по временам бывает вашим соседом, стал проповедником и патриархом: гуманизм чувствуется даже в его пустячках. Очень мило с вашей стороны, что вы иногда беседуете обо мне с госпожой Гюго, – это единственный верный мой друг в этом мире. Другие никогда не прощали мне того, что я в какой-то момент уходил от них. Дети [Гюго] смотрят на меня, вероятно, только сквозь призму своих предрассудков. Противнее всего на свете для меня последыши романтизма; по-моему, они родились только для того, чтобы обесценить приходящую к своему концу Школу и заклеймить ее навек как смехотворную. Гюго парит над всем этим, его это очень мало беспокоит (alta sedet Aeolus arce
[198]), и я убежден, что, если бы мы встретились с ним лично, наши старые чувства друг к другу проснулись бы, затрепетали бы самые сокровенные фибры сердца: ведь когда бы мы с ним ни виделись, уже через несколько секунд мы снова понимали друг друга, совсем как прежде.
В апреле 1868 года, когда первенец Алисы Гюго умер от менингита, а сама она была беременна на пятом месяце, Шарль увез свою жену в Париж, а его брат взял на себя заботы о похоронах. Шарль Гюго – Франсуа-Виктору, 16 апреля 1868 года: «Бедное, дорогое дитя, уходя, будет чувствовать, что мы провожаем его, потому что ты – это я, это Алиса. Но ведь и теперь он с нами – душа не последовала за телом. Его брат, который скоро появится на свет, принесет ее нам с собою… Скажи, не откладывая, отцу, что ему придется изменить назначенную нам сумму и посылать в Париж больше, потому что мама, при своих ограниченных средствах, не может выдержать новых расходов».
Госпоже Гюго недолго оставалось жить. Шарль – Франсуа-Виктору: «Маме все не лучше. Аксенфельд предупредил меня, что у нее очень тяжелая болезнь и такие серьезные расстройства главных органов, против которых медицина бессильна. Она чувствует себя настолько сносно, насколько это возможно при ее состоянии. Мы ухаживаем за ней и стараемся развлекать ее, как можем».
