Еще одна радость: с мая 1859 года Шарль и Франсуа-Виктор стали бывать у нее. Оба относились к ней с уважением и нежностью, были довольны и вкусными кушаньями, и встречей с новыми людьми, и тем, что их отец куда более весел здесь, чем у себя дома. В «Отвиль-Хауз» было мрачно. Их мать предавалась отчаянию. Она полагала, что Виктор Гюго уже не сможет оторваться от всего этого великолепия – от гобеленов, позолоты, деревянных скульптур. «Нам теперь отсюда не выбраться… Мы тратим уйму денег, – писала госпожа Гюго. – Да притом моему мужу полюбился этот остров; он подолгу купается в море… Он помолодел, великолепно выглядит…»
Она бдительно следила за служанкой Оливией, не столько занимавшейся кухней, сколько устраивавшей сцены; переписывала то, что писал Шарль: «Я забросила мои собственные сочинения, превратилась в жалкого дублера, более того, отупела. Опущусь ли я еще ниже? Невелико горе, не с высоты падаю; прислуживать умным людям, меня окружающим, – вот лучшее для меня занятие…» Когда она заводила речь о том, что увезет, хотя бы на короткое время, дочь в Париж либо в Лондон, на нее обрушивался град обидных слов. «Вам надоело изгнание!» – с презрением говорил Великий Изгнанник. «Выброси из головы эту дурную мысль, – отвечала она мужу. – Я делила с тобой счастье и триумфы. Я готова и счастлива разделить с тобой дни испытаний…» Несчастная Адель! Добрая и чистосердечная, она старалась стать образцовой хозяйкой, она тратила свои «личные деньги», чтобы поставить дом на широкую ногу; она хотела, чтоб ее дети были счастливы, хотела пригласить на Гернси свою младшую сестру Жюли Фуше, которая воспитывалась в Сен-Дени, в пансионе Почетного легиона, а по окончании осталась там в качестве классной надзирательницы. Но Гюго давал своей супруге лишь четыреста пятьдесят франков в месяц, и, несмотря на все усилия, она постоянно была в долгу.
Адель Гюго – Жюли Фуше: «Я не осмеливаюсь просить у него прибавки: я ведь ничего не принесла в приданое; у него большие расходы. И к тому же, моя дорогая, на этот счет я всегда была со своим мужем очень деликатна… Я страшно щепетильна, эта щепетильность – мое единственное кокетство…» Как далеко была теперь та гордая восемнадцатилетняя девушка, со взором испанки, перед которой трепетал гениальный юноша!
VI
«Легенда веков»
Успех «Созерцаний» вызвал многочисленные отклики парижских друзей. На Гернси хлынул поток восторженных отзывов. Свое восхищение сборником выразили Мишле, Дюма, Луиза Колле, Анфантен, Жорж Санд. Луи Буланже, в прежние времена иллюстратор книг Гюго, поблагодарил за присланный сборник и одновременно сообщил, что женится на молодой девушке, хотя ему было тогда уже пятьдесят лет. Гюго одобрил эту женитьбу. Ему нравилось, что друг его юности еще способен любить: «Я вспомнил о наших встречах в лучезарное время „Восточных мотивов“, когда мы оба были молоды и ходили любоваться закатом солнца, заходившего за куполом Дома инвалидов, две родственные натуры: вы – чудесный художник моего „Мазепы“, я – мечтатель, увлеченный неведомым и бесконечным…» Гюго просил Жорж Санд навестить его, посмотреть еще недостроенную «лачугу», названную им «Либерти-Хауз» («Дом свободы»): «Славные мастеровые Гернси, предполагая, что я богат, считают приятным для себя долгом слегка пощипать важного французского барина, растянув подольше и это удовольствие, и самые работы. Надеюсь все же, что когда-нибудь мой дом будет достроен и со временем вам, быть может, придет охота посетить его, освятив в нем какой-нибудь уголок своим присутствием и воспоминаниями о вас…» Позднее Луиза Бертен воскресила в его памяти картины прошлого, дни, проведенные в имении Рош, и он с нежностью говорил в письме к ней: «Цветы, музыка, ваш отец, наши дети, наша молодость…»
Этцель после публикации «Созерцаний» умолил Гюго не печатать философские поэмы «Бог» и «Конец Сатаны». Враги поэта ожидали нечто вроде нового Апокалипсиса, чтобы отправить «простака Жокрисса на остров Патмос». Зато Этцелю нравился замысел «Маленьких эпопей» – исторических фресок XIII–XIX веков. Казалось несомненным, что поэтический талант Гюго являлся эпическим благодаря неотразимой силе воображения, гигантским, возвышенным образам. В его папках уже лежали рукописи «Эмерильо», «Сватовство Роланда» и многие другие. Необходимо было дополнить этот состав, скомпоновать и создать на их основе целостный сборник. «Что будет представлять собой этот единый цикл? Начертать путь человечества в некоей циклической эпопее, изобразить его последовательно во времени и во всех планах – историческом, легендарном, философском, религиозном, – сливающихся в одном грандиозном движении к свету, и, если только естественный конец не прервет, что весьма вероятно, этих земных трудов прежде, чем автору удастся завершить задуманное, – отразить, словно в лучезарном и сумрачном зеркале, эту величественную фигуру – единую и многоликую, мрачную и сияющую, роковую и священную – Человека; вот из какой мысли или, если хотите, из какого побуждения родилась „Легенда веков“…»
[180] Таково было окончательное и превосходное название, которое он выбрал из намечавшихся: «Человеческая легенда», «Легенда человечества». В неудержимом порыве творчества в 1856–1859 годах он не ограничился этой гигантской фреской. Он правил колесницей, запряженной четырьмя конями, – одновременно с «Легендой» он писал «Песни улиц и лесов», драму «Торквемада» и занимался убранством своего огромного дома.
Первая часть «Легенды веков» была целиком создана в 1856–1859 годах. Вот почему она отличается вдохновенной целостностью. В стихах этой части преломлены сюжеты большой исторической протяженности, но воображение Гюго столь грандиозно, что взор его проникает через «стену веков». Можно сказать, что то было виденье некоего демиурга, созерцавшего мир сквозь время и пространство. Смутный хаос образов так заполняет его, что под конец он как бы сливается с каждым эпизодом человеческой легенды. Он перевоплощается во все происходившее и даже в Бога. Этцель хотел, чтобы «маленькие эпопеи» были лишены метафизики. Такие поэмы у Гюго уже были написаны – это «Спящий Вооз», «Совесть», «Роза инфанты», «Бедные люди». Но «великая таинственная нить книги» – это восхождение человека к свету, это дух, возникающий из материи. Ключевая поэма цикла – «Сатир», поразительное и дерзкое творение, где загадочный фавн, чудовищный, остроумный, смелый, развратный, говорит всю правду засидевшимся на Олимпе богам. Сатир – это сам Гюго и в то же время образ всего человечества с присущими ему грехами, желаниями, слабостями, но тем не менее он сильнее Зевса и способен в один прекрасный день подчинить себе природу.
О мир! Синклит богов – твой самый лютый враг:
Сиянье радости он превращает в мрак.
Зачем над Бытием витают привиденья?
Эфир и свет – ничьи, всеобщие владенья.
Свободу – вечному кипенью вечных сил,
Воды и воздуха, песчинок и светил!
Свободу – для небес и для всего земного!
Свободу, наконец, для Духа Мирового!
Где кесарь – там война, где божество – там страх.
Свобода, вера, жизнь повергнут догмы в прах!
Мир вдохновением и светом озарится,
Гармония любви повсюду воцарится,
И смолкнет навсегда волков зловещий вой.
Свободу – всем! Я Пан. Зевс – ниц передо мной!
[181]
«Легенда веков» изобиловала такими красотами, что они убедили даже и враждебных поэту литераторов в несравненном его величии. «Единственный, кто вещал, – это Гюго, остальные только бормотали, – сказал Жюль Ренар. – Его можно сравнить с горой, с океаном, с чем угодно, только не с тем, с чем можно сравнить других людей». А Флобер заметил: «До какого-то времени, не желая обременять себя, а быть может, стремясь написать как можно больше, он, случалось, посылал публике вместо себя некоего швейцара, неслыханно торжественного, надоедливого и красноречивого, который был так похож на него, что все попадали в эту ловушку… но после государственного переворота швейцар был вынужден остаться в Париже и охранять свою швейцарскую. Теперь Виктор Гюго должен был непосредственно выражать себя: в результате чего и возникла „Легенда веков“…»
