К счастью, именно тогда хостесс предложила нам пройти в зал, и у нас появился повод уйти от двух медведей в человеческом обличье, притаившихся в лесу. Но образ моего мужа, готового вступить в драку с мужчинами, которые уставились на наших детей, так ранил меня по двум причинам. Во-первых, Арно был отцом черных детей, а значит – сталкивался с дополнительными факторами риска подвергнуться стрессу. Если вы живете в Америке и у вас черная или коричневая кожа, в вашем жизненном опыте наверняка будет больше угроз и стрессовых факторов – иными словами, медведей в лесу, в котором вам предстоит жить. Поднимать расовые вопросы нелегко, но необходимо. Именно этим занималась Джени, и именно поэтому она была права.
Однако есть и другая причина, из-за которой я никогда не забуду эти минуты на озере Тахо, – и мне очень хотелось бы донести ее до Джени: хотя у моего мужа чернокожие дети, сам он белый. Мистер Белый, или мэр страны белокожих, как я иногда с любовью его называю, плюс ко всему является успешным руководителем. Короче говоря, он забрался на вершину социоэкономической пищевой цепи. Если посмотреть в толковом словаре определение понятия «мужчина», вы найдете описание моего мужа. У наших приемных сыновей кожа даже темнее моей, а кожа Кингстона цвета карамели. Безусловно, мужчины, которые пялились на наших мальчиков, и представить не могли, что стоят в нескольких метрах от их отца. Но Арно тогда превратился в воплощение родителя, детям которого кто-то угрожает. Перед моими глазами предстал яркий пример того, как биологические процессы пересекаются с социальными. Механизм стрессового ответа встроен в каждого из нас. Угроза предполагает реакцию; и не важно, исходит эта угроза от мужчины с татуировкой флага Конфедерации или от огромного гризли, – запускается один и тот же биологический механизм.
Джени не понимала, что, хоть раса моих и ее детей действительно предполагает вероятность столкновения с определенными событиями, вызывающими стресс, бедные белые дети из Аппалачии
[39] тоже имеют свои триггеры. Можно сказать так: в наших лесах живут разные виды медведей. Множество медведей живет в районе леса, который зовется Бедностью, – и если вы растете там, вам предстоит часто встречаться с ними. Другая часть леса – это Расовые вопросы, и там тоже полно медведей, только другого вида. Насилие – еще один густо населенный медведями регион. Если вы живете в окружении медвежьих берлог, то ваша система стрессового ответа будет неминуемо задействована. И важно вот что: задействована она будет одинаково, вне зависимости от того, с каким медведем вам приходится жить бок о бок. К сожалению, многие (например, мои пациенты) живут в лесу, где полно Бедности, Расовых вопросов и Насилия, – а значит, они практически живут с медведями бок о бок. Но есть еще и медведи, которые живут в районах Психических заболеваний родителей, Разводов, Зависимостей – именно поэтому я так остро отреагировала на высказывания Джени. Люди, которые со всем этим столкнулись, наверняка присутствовали в зале.
И именно поэтому нам необходимо было получать данные широких выборок: решения на уровне системы здравоохранения требуют выявлять и изменять уровень токсичного стресса у всех, а не только у отдельной группы людей. Нам не удастся справиться с этой проблемой, разрабатывая подходящие решения в рамках одного сообщества.
Я продолжала слушать Джени и вдруг почувствовала, как что-то во мне сдвинулось. Словно щелкнул переключатель. Эврика! Тут-то и скрывался корень эмоциональных трудностей вокруг НДО, с которыми я столкнулась. Поэтому слушатели в Нью-Йорке так болезненно восприняли мысль о том, что скрининг будет стигматизировать их детей. Та же самая тревога и боль сейчас отражалась на лице Джени. «А как же мы?! – будто бы говорила она. – Как все это поможет уменьшить боль и страдание в моем сообществе?» Эту точку зрения, в самом деле, очень просто понять (боль и страдание афроамериканского сообщества – одна из главных незаживающих ран нашей страны), но в то же время именно она годами мешала нам сдвинуться с мертвой точки.
Дрожа всем телом, я встала.
В зале все затихли, так что мне даже не понадобился микрофон.
Я говорила и чувствовала, как дрожит мой голос. Хоть я и обращалась к Джени и другим посетителям мероприятия, мне казалось, что я кричу, стоя на краю ущелья в надежде, что эхо моих слов разлетится на мили вокруг:
– Я думаю, что люди, собравшиеся в этом зале сегодня, стараются найти подходящее решение для всех. Среди прочего это касается и доступности услуг в сфере психического здоровья – чтобы родители моих пациентов, столкнувшиеся с психическими расстройствами, могли получить необходимую помощь, сохранить работу, содержать своих детей и жилье. Я уверена: неправильно связывать с травматическим опытом только те группы населения, с которыми работаем и общаемся мы с вами. Нужно, чтобы наши практические знания подкреплялись научными и статистическими данными.
Мой голос стал выше. Я заметила, что звуки «т», которые я произносила, стали более рассыпчатыми, «а» – более открытыми; ритм моей речи вдруг перестроился в соответствии с диалектом, на котором я говорила в детстве, подорвав тем самым все мои попытки сохранять спокойствие. Слезы навернулись на глаза – и потекли по щекам.
– Дело не в том, что Америке ничего не стоит поить нас из одних фонтанчиков. Мы должны показать, что Америка теряет миллиарды долларов на лечении сердечно-сосудистых заболеваний, рака, на разрушении районов и снижении качества образования – так она платит за то, что не дает нам пить из одних фонтанчиков!
Зал взорвался аплодисментами.
– Нам нужно это показать! Мы должны донести до каждого, будь то жители Аппалачии, центральных регионов или Кентукки, – мы должны каждому дать понять: если ваша жизнь тяжела, у нас есть для вас реальные решения; бедные белые, родители, которые приходят к вам на порог с ребенком на руках и маленьким чемоданчиком пожитков, – мы должны показать им, что мы вместе боремся с последствиями травматического опыта для развития мозга и тела их детей. И если мы все сойдемся на этом, тогда мы найдем решения, которые улучшат жизнь всем!
Я села обратно на свое место, дрожа от переполнявших меня эмоций. Когда доктор Кларк почти за десять лет до этого события дал мне прочесть исследование доктора Фелитти, мне удалось сложить кусочки пазла вместе и понять, что же действительно происходило с моими пациентами. И сейчас, находясь в Калифорнийском университете в Сан-Франциско, когда мое сердце буквально выскакивало из груди, я поняла, что у меня во второй раз случилось (очень публичное) прозрение. Почему люди так сопротивлялись в процессе обсуждения научных данных, связанных с негативным опытом, почему так не хотели выделить в отдельную категорию одну из наших биологических особенностей? Потому что если низвести проблему до уровня клеток, до уровня биологических механизмов, то окажется, что она касается всех нас. Что мы одинаково подвержены ее воздействию и одинаково нуждаемся в помощи, если оказываемся в сложной жизненной ситуации. И именно это многие не хотят слышать. Кто-то предпочитает игнорировать проблему, делая вид, что она имеется только у бедных. Кто-то, наоборот, пытается данную проблему присвоить, заявляя: «Это убивает мое сообщество», – а подразумевая: «Людей из моего сообщества это убивает больше, чем из вашего».
