Кора и Тини пришли на осмотр вскоре после открытия клиники в Бэйвью, еще до того, как мы ввели скрининг на НДО; но уже тогда было очевидно, что для работы с этим ребенком понадобится привлечь дополнительные ресурсы. Я на минуту вышла из кабинета, чтобы проконсультироваться с доктором Кларком. Вернувшись, я по привычке сначала постучала, а потом открыла дверь. Сцена, которую я увидела, заставила меня остолбенеть.
Тини забился в угол, закрывая лицо руками от сыпавшихся на него ударов прабабушки. Она била его по плечам, голове, лицу, телу – била и кричала, нависая над ним.
Я не поверила своим глазам. Она что, била ребенка прямо в кабинете врача?
– Остановитесь! – твердо произнесла я, молниеносно пересекла комнату и встала между женщиной и ребенком. – В этой клинике нельзя бить детей. И нигде нельзя.
Я внимательно осмотрела мальчика, чтобы убедиться, что он не получил серьезных травм. Затем спокойно объяснила Коре, что обязана сообщать о подобных событиях в Службу защиты детей, поэтому теперь вынуждена буду им позвонить.
– Да звоните кому хотите! Не им воспитывать этого ребенка, а мне. И кто-то должен вбить ему в голову, как надо себя вести. А то допрыгается до тюрьмы, как и его мамашка, – был ответ.
Стало очевидно: Коре кажется, что она поступает правильно. Женщина наблюдала, как поколение за поколением ее дети и внуки сбивались с пути, поэтому теперь надеялась, что инструменты, которые в свое время использовались для воспитания ее самой, помогут удержать мальчика от неправильных решений. Тем не менее, несмотря на добрые намерения, побои определенно вызывали нейрохимические реакции, которые увеличивали вероятность того, что Тини повторит судьбу матери или дедушки с бабушкой. В тот день я убедила Кору остаться и присутствовать при моем звонке в СЗД. Таким образом она могла удостовериться, что я не «крысятничаю», а, наоборот, действую в интересах их семьи: прошу социальные службы предоставить Коре дополнительные инструменты, которые помогли бы ей справиться с воспитанием внука, не прибегая к насилию. В конце концов ее уровень доверия ко мне оказался достаточно высоким, чтобы она согласилась на консультацию с доктором Кларком; побои прекратились, и мальчик остался в семье.
* * *
Я надолго запомнила этот случай с Корой и много думала о ней, Тини и разделявших их поколениях. Я постоянно сталкивалась с доказательствами того, что НДО передается из поколения в поколение. Однако лишь благодаря знаковому исследованию доктора Майкла Мини и его коллег из Университета Макгилла я смогла сформулировать, как понять и в конечном счете прервать биологическое наследие токсичного стресса.
Мини и его команда изучали две группы крыс-матерей и их потомства. Они обратили внимание, что после возвращения крысят от исследователей мамы-крысы успокаивали своих уставших малышей вылизыванием и грумингом, которые можно назвать эквивалентом человеческих объятий и поцелуев. Однако особенный интерес представляло другое наблюдение: оказывается, не все матери делали это одинаково. Одни совершали много успокаивающих действий по отношению к потомству, другие демонстрировали низкую активность в этих занятиях – то есть после сложного дня малыши не получали большого количества неуклюжих поцелуев и неловких объятий от родителей.
Дочитав до следующего наблюдения, я невольно выпрямилась: исследователи пришли к выводу, что развитие реакции крысенышей на стресс напрямую определялось тем, много или мало их вылизывали матери. Оказалось, что у тех крысят, кого матери вылизывали много и охотно, при взаимодействии с исследователями или в других стрессовых ситуациях уровень гормонов стресса, в том числе кортикостерона, был ниже. Причем закономерность «высокий уровень лизания ведет к низкому уровню стресса» проявлялась также в зависимости «доза – эффект»: чем больше крысы уделяли внимания крысенышам, тем ниже оказывался у тех уровень гормонов стресса. Кроме того, «стрессовый термостат» детенышей, чьи матери были склонны к вылизыванию и грумингу, оказался более чувствительным и эффективным. В то же время потомство не склонных к вылизыванию и грумингу матерей демонстрировало острые скачки кортикостерона в ответ на стрессовый фактор (в данном случае – ограничение подвижности на 20 минут), а затем ему было сложнее остановить стрессовую реакцию, чем отпрыскам склонных к вылизыванию крыс. Продолжительность вылизывания и груминга на протяжении первых десяти дней жизни крысят прогнозировала изменения их стрессового ответа на протяжении всей жизни. И что еще более поразительно, эти изменения передавались следующему поколению, потому что дочери склонных к вылизыванию крыс сами стали такими же заботливыми мамами по отношению к собственному потомству.
Читая исследование Мини, я вспоминала Шарлин и Нию и пыталась представить, сколько «вылизывания и груминга» в детстве получила сама Шарлин. На ее долю явно выпало немало стрессовых факторов. Я не раз становилась свидетельницей того, какой ужас переживают родители недоношенных детей, даже самые стойкие из них и обладающие надежной системой поддержки. Шарлин, которая вошла в мой кабинет, была молодой матерью с депрессией. Но ведь и она не всегда была такой.
Шарлин выросла в Бэйвью и подавала большие надежды. В старших классах она стала звездой футбольной команды и добилась невероятного успеха – получила стипендию в университете благодаря своим спортивным достижениям. Однако в первый же год обучения Шарлин повредила колено, и все ее мечты рухнули. На втором курсе она была отчислена из вуза, вернулась домой и через несколько лет забеременела. Я волновалась и за нее, и за Нию. У меня была необходимая подготовка для диагностики недостаточного набора веса у младенцев – но никто не учил меня прерывать цикл передачи токсичного стресса из поколения в поколение.
Я буквально проглотила исследование Мини, надеясь найти лежащий в основе этого цикла механизм. Ведь ученые надеялись обнаружить, каким образом поведение матерей на ранних этапах жизни потомства влияло на стрессовый ответ следующего поколения на протяжении всей жизни. Иными словами, исследователи искали корни негативных изменений. Как и я.
Обнаружили они следующее: матери действительно передавали потомству послания, которые меняли стрессовый ответ малышей; однако механизм осуществления этих изменений оказался не генетическим, а эпигенетическим.
Многие думают, что гены и среда существуют в отрыве друг от друга: мы рождаемся с неким генетическим кодом, который определяет биологические особенности организма и состояние здоровья; а опыт, который мы получаем в течение жизни, влияет на более изменчивые категории, наподобие нашего характера и ценностей. Разделение генов и среды долгие годы разжигало споры о том, что же важнее: наследственность или воспитание. Люди долго спорили об этом, однако по мере развития науки поводов для споров становилось все меньше. Теперь ученые довольно уверенно заявляют, что разделить гены и среду невозможно. Мы знаем, что среда и генетический код формируют биологию и поведение. Учитывая, насколько тесно сотрудничают гены и среда, не удивительно, что длившиеся сотни лет споры так и не позволили прийти к однозначному ответу о приоритете одного над другим. К счастью, благодаря развитию науки мы наконец можем увидеть взаимосвязь между этими факторами, которая определяет, как мы выглядим, как работают наши тела и в целом кто мы.
