Иногда мне задавали вопрос, и вместо того, чтобы ответить сразу, я закатывал глаза, будто пытаясь прочесть в голове какую-то информацию, хранящуюся в фотографической памяти.
– Какой сэндвич ты хочешь? – спрашивала няня.
Я широко раскрывал глаза, демонстрируя ей свой невероятный интеллект.
– С арахисовым маслом и желе, – говорил я, вернув глаза на место. Она стояла и смотрела на меня так, будто прямо здесь произошло что-то очень важное, что я не до конца понимал. Некоторые думали, что я одержим бесом.
Однажды утром, в день рождения сестры, я прибирался в своей комнате и нашел в шкафу старый магнитофон. Пока никто не пришел на вечеринку, я достал отвертку из ящика с разным хламом, разобрал магнитофон и разложил его детали по всей кровати. Я понятия не имел, как назывались эти детали или как из всех них получался магнитофон, но выложил их так, как будто все понимал, и когда пришли милейшие друзья моей сестры, я сделал вид, что собираю магнитофон. Я брал деталь, и они спрашивали что это, а я вертел отверткой, притворяясь, что они мне мешают. Я говорил, что им не понять, что это связано с электроникой. Они пожимали плечами и убегали, и лишь краем глаза я видел, как исчезают их прекрасные лица.
Это одно из первых воспоминаний о том, как я примерил ложную идентичность. С тех пор я ношу ее не снимая, с годами становясь все изощренней. Сегодня я на несколько недель запираюсь в хижине, где… где пишу и переписываю главы, чтобы они выглядели так, будто дались мне легко.
Частично в этом и заключается работа писателя. На самом деле писательство – это всегда тонкая форма манипуляции, не обязательно злонамеренная, но обычно предназначенная для двух целей: донести идею и произвести впечатление, чтобы показаться умным.
Намного больше о корнях моей боязни сцены я узнал благодаря психотерапевту, к которой ходил после Onsite. Билл сказал, что очень важно продолжать работать с тем, чего мы добились, и я продолжил.
Эту очаровательную женщину порекомендовал мне друг. Она была уже достаточно взрослой и вполне могла выйти на пенсию несколько лет назад, но любила людей и свою работу, поэтому брала столько клиентов, чтобы они с мужем могли ездить в круизы несколько раз в год. На каждой нашей встрече она едва сдерживалась, чтобы не говорить о предстоящем круизе. Они были в Терксе и Кайкосе, в Аляске, на Бермудских островах и четыре раза на Гавайях. Когда мы встретились во второй раз, она даже принесла мне брошюру. «Вы будете лет на тридцать моложе остальных пассажиров, – сказала она, – Но это правда того стоит». Честно говоря, звучало неплохо. Провести неделю в море, есть все, что захочется, играть на мелочь в блэкджек и ложиться спать в полдесятого – разве не чудесная жизнь? Особенно так, как она это описывала. Она и ее муж за свою жизнь достаточно поработали, физически и эмоционально, и будто наконец осознали тот факт, что мы родились для наслаждения жизнью, а не для борьбы с ней.
Как бы то ни было, когда мы перешли к терапевтической части, она помогла мне совершить прорыв. Психотерапевт повесила на стену огромный кусок плотной бумаги и нарисовала фигурку человека с большой головой и большим телом. Затем она нарисовала еще бо́льшую фигурку вокруг первой. Она сказала, что они представляют мое внутреннее и внешнее «я». Затем она попросила меня написать несколько прилагательных внутри каждой из них. Внутри меньшего себя я написал «нежный, спокойный, знающий, ответственный, мудрый» и так далее, и меня поразило, насколько позитивными были эти слова. Оказывается, у внутреннего меня все в порядке. А потом во внешнем человечке я написал «напыщенный, отчаявшийся, тревожный, забавный, очаровательный, уставший» – эти слова тоже меня удивили. Оказывается, мое внешнее «я» испытывало сильный стресс. Неудивительно, что одному мне было комфортнее, чем с людьми.
Я сел, и мы вместе посмотрели на рисунок. Казалось, она прекрасно понимала, на что мы смотрим. Она сказала:
– Разве ты не видишь, как это интересно?
Я ответил, что понятия не имею, что это значит.
Она встала, взяла два стула и повернула их лицом друг к другу. Она сказала, что один стул представляет меня внутреннего, а другой – внешнего. Она предложила мне сесть на стул, олицетворяющий внутреннего меня, и рассказать о своих ощущениях. Я сказал, что чувствую себя прекрасно, что я спокоен и умиротворен. Она спросила, сколько мне лет – не мой настоящий возраст, а который я ощущал, сидя на этом стуле. Я подумал пару секунд и сказал, что чувствую себя примерно на 35, достаточно взрослым, чтобы разбираться в жизни, и достаточно молодым, чтобы создать что-то, над чем можно работать десятилетиями.
– Отлично, – сказала она. – Потрясающе.
Затем она попросила меня пересесть на стул, который олицетворял внешнего меня. Я встал и сразу заметил, что чувствую тревогу, смятение и давление, и сказал ей об этом. Она спросила:
– Дон, сколько тебе лет на этом стуле?
– Мне девять, – ответил я. – Девять лет.
Она села и дала мне несколько секунд все обдумать. Я знаю, это звучит странно и глупо, но на одном стуле я действительно чувствовал себя полноценным взрослым, а на другом – напуганным ребенком.
– Дон, – сказала она, – ты понимаешь, что на сцену отправляешь именно девятилетнего ребенка?
Это не было лишено смысла. С самого детства, с тех пор, как я ошибочно решил, что должен быть взрослее и умнее, я пытался играть и убеждать людей, что я способен на большее, чем мог в действительности. Я выгонял на сцену того девятилетнего мальчика, который показушно разбирал магнитофон, чтобы говорить, играть роль и общаться с людьми.
Она попросила меня вернуться на стул со взрослым и сказать девятилетнему ребенку, что я о нем думаю. Я не знал, что сказать. Она предложила мне представить, как он выглядит, и я сразу вспомнил пухлого мальчика из фильма «Балбесы»
[9]. Я улыбнулся. Парень мне понравился. Он был забавным и беззащитным, и ему было всего девять лет. Он казался одиноким и испуганным мальчиком, который нашел единственный способ привлечь внимание – убедить всех вокруг, что он умнее и сильнее, чем он есть на самом деле.
Терапевт снова попросила меня что-нибудь ему сказать. Я посмотрел на него, и он тоже смотрел на меня ищущими, широко раскрытыми глазами. Наконец, я заговорил и сказал, что он мне нравится. Я сказал, что считаю его забавным, обаятельным и умным.
– Что-нибудь еще? – сказала терапевт.
– Да, – ответил я. – Я также хочу попросить прощения. За то, что выталкивал тебя в мир, чтобы ты впечатлял людей за нас, сражался за нас и зарабатывал деньги за нас, пока я сидел тут и читал книги.
Это было мощно. Я полностью отделился от парня, который разобрал свой магнитофон. Я почти не знал его. Я не позволил ему вырасти, и последние тридцать лет он провел в одиночестве и отчаянно нуждался во внимании. Неудивительно, что я прятался от мира. Неудивительно, что вечеринки утомляли меня, выматывала и необходимость говорить с кем-то. Неудивительно, что я не воспринимал критику и слишком остро реагировал на неудачи. Думаю, что часть меня, которую я посылал взаимодействовать с миром, еще не успела достаточно развиться и пыталась казаться больше и умнее, чтобы выжить.
