Идиотская ссора с А., начавшаяся с того, что он предложил мне отправиться в отпуск. Проветриться. Возможно, даже за границу. А я набросилась на него – мол, он, очевидно, предпочитает, чтобы я сейчас оказалась где-нибудь подальше, потому что ему трудно выносить это мое состояние. Абсолютно безосновательная чушь, не имеющая никакого отношения к реальности, но меня понесло. Я чувствовала, как изнутри у меня брызжут струи яда, мои внутренности горели… Я произносила страшные слова, слыша, словно со стороны, как зачитываю текст из какой-то дешевой мелодрамы. Видимо, у него уже завелась какая-нибудь любовница, и если он хочет побыть с ней в мое отсутствие, пусть поищет менее очевидный предлог. Его лицо вытянулось и побелело. Он пытался меня успокоить и при этом выглядел таким испуганным и взволнованным, что у меня чуть сердце не разорвалось. Но меня уже было не остановить. Будто горящий кабель разматывался, сжигая меня изнутри. Безумная смесь боли и необъяснимого наслаждения. И тут я выпалила что-то о нем и об Анне (чего на самом деле никогда не думала и не напишу), и он скривился, как от пощечины. Ушел из дому, хлопнув дверью, и вернулся под утро, после того, как я, в ночных кошмарах, успела представить его в самых разных местах. Я попросила прощения – и он простил меня. Но сумеет ли он когда-нибудь забыть мои слова и простить по-настоящему? Атмосфера в доме вежливая, но воздух пахнет паленым. И Йохай, который был свидетелем всей этой сцены, прилип к Амосу, не желая отходить от него ни на шаг. Он смотрит на меня по-новому, будто вдруг впервые понял, что тут к чему.
Еще одна вспышка вечером, видно, из-за нервного перенапряжения. На этот раз поводом послужил фенитоин, который он вдруг отказался принимать. Разошелся, разбил еще одно окно, поранил руку. Амос не стерпел и вышел немного прогуляться. Я долго сражалась с Йохаем в одиночку, прежде чем сумела хоть немного его утихомирить (он уже сильнее меня!), и тем временем он снова расковырял рану на лбу. Уже не знаю, что и придумать, чтобы он не сдирал корочку. Дикое наслаждение, с которым он это делает, сводит меня с ума (и при этом до боли знакомо мне). Затем, когда я, наконец, сумела уложить его в кровать, он знаками попросил привязать его – этого мы уже много месяцев не делали. Амоса не было рядом, и я сама приняла решение, в который раз поразившись, как быстро это его успокоило. Я массажировала ему ступни и тихонько пела, пока он не заснул – быть может, мирный договор между нами восстановлен.
После этого я обессиленно распласталась перед телевизором. Я совершенно выдохлась. Мне казалось, что через несколько минут, если не произойдет какое-то чудо, меня просто не станет, и я даже не почувствую при этом боли.
И, как всегда, случилось чудо. Шла еще одна «моя» передача об одном из затерянных племен – Амос подозревает, что BBC изобретает эти племена специально для меня. В этот раз – об одном из племен Сахары. Раз в год они перекочевывают на новое пастбище, после чего наступает неделя бурных празднований. Девушкам в это время подбирают женихов. Каждая выбирает двоих юношей и проводит с ними первую ночь. Одна девушка, очень красивая, сказала на камеру: «Сегодня я превращусь в женщину». Несколько недель она будет сожительствовать с обоими, но потом выйдет замуж за третьего…
Ее показали после первой ночи. Она сидит с двумя мужчинами и расчесывает кудри одному из них. Он смеется и говорит второму: «Видишь, ночью она больше любила тебя, а сейчас – меня».
Вроде ничего не произошло, но я почувствовала, как постепенно возвращаюсь из какого-то мрака.
Ведь прожив с человеком жизнь (сказал Амос позже на кухне, после того, как мы заключили перемирие), можно вместе пройти сквозь полный спектр человеческих чувств… А я добавила: «И животных тоже». Он закрыл глаза и помолчал о чем-то своем. На мгновение в его лице (уже усталом и таком домашнем) мелькнуло выражение, которое когда-то меня очень напугало, – напоминавшее о временах и событиях, в которых меня нет. И отчего-то это меня обрадовало, и даже принесло облегчение. Словно передо мной только что вращался кристалл, полный лиц и теней, который, совершив оборот, снова остановился на знакомых чертах. В этом нет лицемерия, это – его лицо сейчас и, в то же время, все его лица, вместе взятые. Я преисполнилась любовью, какой уже несколько недель не чувствовала к нему. Не испытывала к нему и из-за него. Я подумала о том, какое это счастье, что я уже не девушка, а он уже не юноша. Как же я люблю его морщины.
Мне восемь или девять. Квартира на улице Нехемии, 15. Прячусь в ванной, в своем секретном месте за нагревателем. Прижавшись к нему всем телом, шепчу сама себе трагические истории любви, которые я тогда сочиняла (а сейчас, когда я пишу все это, в комнату вторгаются запах дров, флакончик лаванды, который нашла на пляже; книга «Ценности жизни», которую прятала там и которая была моей Торой; и как я выбирала себе женихов среди (уже умерших) солдат – авторов «Свитков пламени»
[36]; и круглое зеркальце, мое маленькое сокровище, с красным бархатом на обороте. Перед ним я, примерная девочка, часами упражнялась в страстных голливудских поцелуях. Я была и Аликой, и испанской девочкой-певицей Мэрисол. Почти тридцать лет я о нем не вспоминала, и внезапно…)
Съежилась там, за нагревателем, – это единственное в доме место, где мама не может меня достать, – и рассказываю себе историю. Я погружена в нее всем своим существом, но вдруг ощущаю, как мою спину вспахивают глубокие борозды: она незаметно подкралась и подслушивает (ее руки неприятно пахнут хлоркой). Тогда я делаю вид, что забылась, повышаю голос и вот уже декламирую на всю мощность, высокопарным и витиеватым слогом, бесстыдно возбуждаясь… Чтобы знала, как я прекрасна и обворожительна, пусть почувствует себя высохшей изюминкой на моем празднике урожая. Пусть поймет, что я никогда не стану ей.
(И вдруг мне стало яснее ясного, что, когда писала Яиру, – и не раз, возможно, даже чаще, чем могла себе в этом признаться, – я писала и для тех глаз, которые всегда заглядывают через мое плечо. О, какой соблазн, – снова почувствовать, как она выпучивает их за моей спиной от удивления и ужаса, сраженная тем, на что я горазда…)
Но сейчас нет. Я чувствую: на этих страницах – совершенно точно нет.
Ни позади меня, ни по сторонам.
В этот час небо излучает необыкновенный свет, почти европейский, в этих привычных, поспешных сумерках. Уже больше часа я сижу зачарованная, вбирая в себя все перемены цветов, и движется только рука, которой я пишу. Зимородок у нас во дворе совсем спятил от всей этой красоты, вновь и вновь ныряет он в бирюзовые отблески – не охотясь за насекомыми и не пытаясь впечатлить какую-нибудь женскую особь, а только чтобы добавить свой окрас в общую картину. Я вновь осознаю, что мир существует. Он прекрасен, даже если я пока не вполне готова оценить его красоту. Но другие ее чувствуют, и вскоре я тоже опять почувст…
Боже правый —
Все в порядке. Уже все в порядке. Все позади. Пишу, в общем-то, чтобы унять дрожь. Я сидела на балконе и писала, а Йохай в это время играл во дворе. Обычно я каждые несколько секунд поднимаю голову, чтобы посмотреть на него, но в этот раз, должно быть, увлеклась и, подняв голову, не обнаружила его. Ворота были открыты. Я мчалась что было сил. В голове суетились мысли: быть может, стоит проколоть шины припаркованных машин, чтобы они не смогли сдвинуться с места, и так далее. Куда он мог отправиться и кто сможет его разыскать? Расспрашиваю соседей. Прохожих на улице. Никто не видел. На всех парах лечу в центр мошава, как одержимая врываюсь в магазин, бегу в уголок сладостей, иногда он… Но и там его нет. Все смотрят на меня тем самым взглядом. Возвращаюсь домой (все это стряслось полчаса назад) и дома не нахожу его.
