Амос спросил у меня, что не так, пока я вбивала эти числа. Я не могла говорить. Просто потому, что боялась, что стоит мне начать, как меня захлестнут бурные реки слез.
Мое лицо горело. Конечно же, Амос это видел. Но мы продолжали работать в молчании, пока я не пришла в себя.
Мы работали вместе в молчании почти полчаса. В результате мы узнали, сколько нужно будет уплатить в этом месяце (оказалось, что довольно много).
Затем мы перешли на балкон и присели. Было темно, но мы не включали свет. Обычно присутствие Амоса сразу меня успокаивает, но я ощущала, что сегодня и он сам был напряжен, как-то насторожен. Его напряжение обвилось вокруг меня, и, сказать честно, я немного забеспокоилась.
А затем он просто сказал: «Ты влюблена, Мириам».
И я сказала «да». Прежде чем поняла, что говорю. Потому что, едва услышав это слово, я ощутила такое движение внутри меня —
Что я до сих пор не могу его описать.
В последнем письме я не рассказывала об этом в деталях. Вообще, я начинаю думать, что в том письме рассказала слишком мало или, возможно, слишком много? Я ведь знала, что многое зависит от того, как именно я перескажу тебе тот разговор.
Опять-таки, я переживаю из-за твоего «избирательного слуха» и даже больше, из-за нашего «коллективного слуха».
Но в голове у меня постоянно гудит хор голосов: ты что, с луны свалилась? Сколько еще будешь обманывать сама себя? Неужели ты не понимаешь, что он имел в виду не то, что написал? Что он искренне, честно не способен преодолеть себя? Семь месяцев ты переписывалась с человеком, который представился чужим именем. Кто знает, что еще он придумал? Нет, правда, посмотри на себя: твоему мужу пришлось вместо тебя прийти к мысли, что ты влюблена в другого мужчину. Ты же сама была не в силах это понять. И что ты извлекла из этого урока жизни?
Мне неспокойно. Не так я хотела тебя сегодня встретить.
А ты в это веришь? Я никогда, ни разу, не произносила про себя эти простые слова, это одно спасительное слово (и только сейчас я начинаю понимать, как оно обязывает). И я давала этому чувству столько описаний, слишком много описаний, и много имен. Преимущественно твоих.
Так как же возможно, что лишь когда я услышала это от Амоса —
Великая фуга, правда, ну правда же. Следовало быть осторожней. А ты о чем думала, позволив своим мыслям плыть по ее волнам в такой день? Ведь даже в обычные дни она бывает чересчур. Почему ты слушаешь ее сейчас, раз за разом? Будто сеть, наброшенная сверху, скручивает тебя и не дает пошевелиться. А в этих нотах, звучащих в унисон, например, может показаться, что тебе дали передышку, да? Казалось, что ты можешь радоваться, ликовать, отвести душу? Казалось, ты вот-вот пустишься в пляс? Но тут вступает виолончель, разрывая тебя на части.
Как ты вообще вошел в мою жизнь? Как вышло, что я оказалась столь беззащитна? Ты даже не в окно влез. Просто обнаружил какую-то незаметную калитку, трещину в заборе и вошел, пронзив мое сердце.
Сегодня утром купила пачку сигарет Time. Вышла из поселка и выкурила три, одну за другой. Даже в старших классах, даже когда мы засиживались в кафе «Таамон» и все вокруг курили, я всегда отказывалась. И вот сейчас, в сорок лет.
Ужасно, как жжет легкие. Будто пламя опаляет меня изнутри.
Ужасно, как это жжение дарует мне облегчение.
«Преимущественно я живу тем, чего у меня нет». Когда я прочла это, из меня почти вырвался крик: «Я тоже!» Но я никогда не осмеливалась сама признаться в этом, даже самой себе, потому что моя жизнь наполнена еще и тем, чем я являюсь (и я даже свыклась с тем, чего мне не хватает). Я счастлива со своим партнером, я благодарна за Йохая – он порой дарует мне радость и понимание, которые я бы иначе не познала. Меня окружают любящие друзья, рядом с моим домом есть лес, у меня есть музыка, сколько я пожелаю, и моя работа. И я люблю это. Посмотри, как велик перечень моих «владений». Он полон, полон; однажды ты сам сказал, что он избыточен —
Но внезапно осознание того, чего у меня нет, обострилось. Оно требует так много внимания, оно почти неудержимо. Оно внезапно ожило. И что же с ним будет? Что мне с ним делать?
Как же радостно писать, когда происходит такое: только что заходила молодая пара, наши соседи справа. Они принесли мне огромный букет и сердечно поблагодарили, потому что наконец-то сошлись на том, как назвать их дочку с вишневыми губками – Мириам.
Мне и в голову не приходило предложить им это имя. Я так счастлива. В этом мире будет жить прелестная девочка, названная в честь меня. И еще мне приносит облегчение моя тайная сделка с дождем.
21:30. Какой беспорядок! С чего начать? По полу разбросаны листы и игрушки, горшки, вилки, подушки, одежда, и повсюду раскиданы стулья. А еще сотни кусочков мозаики. Бог знает, сколько времени у меня уйдет на то, чтобы их разобрать. Весь день я работала с ним над мозаикой с Винни-Пухом. В двухлетнем возрасте он бы собрал ее за несколько секунд. К четырем годам это занимало у него полтора часа. А сегодня он провел за ней весь день, пока окончательно не вышел из себя. Я его понимаю. Еще одна минута, и я начну приводить дом в порядок. Мне нужно расслабиться, послушать музыку и сделать пару записей. Скажи мне, сколько раз за день ты чувствуешь укол в своем сердце, думая о том, чего никогда мне не напишешь? Вот как сейчас.
Еще одна вещь, о которой я тебе почти не рассказывала, – каким ребенком он был до болезни. Почему-то я не могу говорить об этом ни с кем, даже с Амосом. Он был таким счастливым и сообразительным ребенком, очаровательным и с чувством юмора. Мы потеряли его за считаные недели и месяцы. Он был таким разговорчивым ребенком, у него был большой словарный запас, и он перечитал все книги для детей его возраста. Я читала ему одну сказку с утра, другую в полдень и две-три вечером (иногда из-за этого подготовка ко сну длилась два часа). Мы вели такие задушевные беседы. Ты никогда не видал двухлетнего ребенка с таким открытым, светлым разумом. Где-то у нас хранится видеозапись с его второго дня рождения. У меня не хватает духу ее смотреть: на ней он танцует, смеется и вместе с нами разыгрывает сценки из книжки «Малиновый сок». Но уже меньше чем через три месяца болезнь обрушилась на него со всей силой. Даже речь стала покидать его. У нас на глазах он терял слово за словом, но ничем не могли помочь; ни мы, ни доктора. Он пытался найти слова, как человек, уверенный, что положил в карман предмет, который внезапно испарился. Впервые у меня получается так писать об этом; я могу вспоминать об этом отстраненно, не умирая при этом. Тогда я сидела с ним и учила слова. Вечером он еще мог их вспомнить, а утром уже нет. Однажды в приступе ярости (моей) я провела целую ночь, перечеркивая в книгах проклятые слова, предавшие его.
Помню, что немногие оставшиеся слова смотрели на меня как лица людей, кричащих от ужаса из окон в ночи.
Когда исчезли слова, еще несколько месяцев с ним оставалось пять-шесть песен. Песни ушли последними. В конце концов осталась одна – «Песня сирени». Меня тоже начали покидать слова. Я называла каждое дерево просто деревом. Каждый цветок просто цветком. Помнишь, ты рассказывал мне, как сжималось твое сердце, когда Идо научился произносить слово «свет», утратив для себя все бесконечное многообразие света, существующего в мире? Тогда я подумала, что мне придется расстаться с тобой в тот же миг – чувство, которое ты, сам того не зная, пробудил во мне этой невинной ошибкой, было нестерпимо. И не смогла разорвать нашу связь – скорее всего, по той же причине.
