«Именно на это я и надеюсь! – воскликнула ты. – Может, если два тела останутся вот так, вместе, вопреки естественному позыву разделиться, с ними в конце концов случится нечто удивительное».
«Но что с ними может произойти?» – застонал я, отчаявшись. Что-то подозрительное было в твоей настойчивости. К тому же я вдруг почувствовал себя ребенком, которого заставляют поцеловать незнакомую тетю. Объясни мне, что может произойти – не считая того, что через каких-нибудь полчаса мы навсегда опротивеем друг другу? И ты ответила: «Может, нам откроется некая тайна, скрытая от обычных людей, и мы доберемся до точки невозврата, в которой пожелаем остаться вместе навсегда».
«Но сколько это может продолжаться», – вскрикнул я, и ты проворковала, будто про себя: «Пока все волосы на теле не встанут дыбом от страха. Не от неловкости, не от стыда. Я говорю о страхе нестерпимом, о совершенном слиянии, растворении всех границ. О полной наготе, которой, как мне казалось, ты так желаешь». Ты обращалась словно не ко мне, что-то лепетала себе под нос с неизъяснимым упорством, будто бредя, не беспокоясь, слышу ли я тебя, понимаю ли. С тобой так бывает, Мириам. Ты ныряешь в самые свои глубины, оставляя меня наедине с чувством, что я для тебя – лишь средство. Что ты, по сути, берешь от меня искру, чтобы разжечь в себе жизнь. И что для тебя это поистине война не на жизнь, а на смерть.
«Не хочу играть в подобные игры», – повторил я, и голос мой прозвучал капризно, по-детски. «Это не игра, – тут же ответила ты. – Я с тобой не играю. Все очень серьезно». А потом ты взяла мое лицо в свои ладони и приказала: «Смотри мне прямо в глаза». Я отпрянул, потому что еще не успел предупредить тебя, что такие взгляды чрезвычайно опасны для меня. Я вдруг начинаю ощущать в своем лице хитросплетение тысяч мелких мышц. И в тот же миг меня пронизывает бесконтрольная, дикая дрожь: ведь изо дня в день всем этим мышцам, клеткам, костям и нервам поистине волшебным образом удается оставаться единым целым (есть вещи, о которых мне даже думать не стоит). Сколько тысяч мышц пребывают в непрестанном напряжении лишь для того, чтобы держать губы в тонусе, не говоря уж о силе крошечных плотин, запирающих слезы в слезных железах! Как же велик соблазн просто раствориться и перетечь в тебя, чтобы стать тобой до конца. «Ты пугаешь меня, – сказал я. – Ты хочешь поглотить меня, чтобы я растворился в тебе. А ко всему прочему, я ужасно голоден». «Поешь винограда, – ответила ты, – глюкоза придаст тебе сил».
Ты протянула руку к блюду с виноградом, стоявшему возле кровати, и засунула виноградину мне в рот, прибавив при этом: «Эта виноградина – тоже женщина». И от этого слова теплая волна разлилась по моему телу, я откусил, и виноградный сок капнул тебе на щеку, остановившись в уголке рта. Я слизнул каплю и своим ртом положил в твой половинку виноградины. Провел языком по твоим соблазнительным губам. «Приди, мой желанный, возлежи со мной», – прошептала ты, и я тут же вновь наполнился нектаром. Наши тела переплелись, слившись воедино – надолго, на целую бесконечность. Помню, как у меня перехватило дыхание, когда ты подняла свои белые стройные ноги, крепко сжав их в воздухе. Я наклонил их так, чтобы они легли мне на правое плечо, опустил на них голову и подумал: мусика. И мы оба увидели, как я играю на белой виолончели. Это единение, сделавшееся еще глубже в момент соития, разожгло в нас неистовое пламя. Запах моего пота сделался острым, как сейчас, когда я пишу тебе, а тело – липким и раскаленным. Губы горели, безумие обжигало кожу, и мы кончили одновременно. Мы даже не думали о том, чтобы доставить удовольствие друг другу – хотя обычно я очень внимателен к этому, – но наслаждение было столь резким и жгучим, что я был вынужден тут же подумать о чем-то другом – так порой я читаю твои письма, прикрыв глаза. И я подумал о том, что тоненький голосок, который вырывается сейчас из моей груди, – это мой голос. До чего же странно, что с тобой я кончаю, повизгивая. И тут же добавил несколько нот в басовой октаве, понимая при этом, что для тебя именно мой тонкий визг является проявлением подлинного. Чтобы вновь стать мужчиной в твоих глазах, я сказал, как это принято, что второй раз всегда лучше и жестче. Ты повелась на мой слегка надменный тон и пробормотала с глубоким, слегка высокопарным выражением: Что вы вообще в этом понимаете – вы, несчастные мужчины, вынужденные довольствоваться самой малостью. И мы оба знали, что каждый из нас сейчас лишь на словах принадлежит к определенному полу – ибо с нами происходит нечто, благодаря чему мы перестали быть преданными представителями полов. Каким-то чудом нам удалось отстраниться от политических интриг между мужчинами и женщинами. Вступив в близость, слившись воедино, мы будто вышли на дорогу, в конце которой нам откроется истина о том, что тела наши – чистая случайность, правда? Несколько кусков плоти, слепленных вместе так, а не иначе, – и получается мужчина или женщина. Понятно, что эта случайная лотерея решает все в наших жизнях. Но осознав, что это – случайность, мы можем вновь изменить правила игры. Страшно даже писать об этом – будто слова сами по себе могут околдовать меня, и тогда, чего доброго, я вздумаю то и дело менять свой пол, чтобы дух мой воспарил, как та птица, которую Авраам не рассек
[31], заключая с Богом Завет рассеченных.
Я все равно боюсь чувства, которое закрадывается мне в душу: будто еще шаг, то есть стоит нам шагнуть чуть вперед или чуть вглубь, как мы оба нарушим закон частной собственности – в его исконном, здравом смысле. И более всего я переживаю за тебя, да, сильнее всего я переживаю, что ты не бережешь себя и способна на любое безумство – ничего не поделаешь, факты говорят сами за себя. Твоя оголенная, до ужаса непреклонная душа. Тебе ведь ясно, что моим чувствам нечего тягаться с твоими. С твоей многогранностью и глубиной, с той преданностью, что есть в тебе. А еще ты украдкой, исподтишка требуешь, чтобы я был предан себе по крайней мере так же, как ты предана мне, и чтобы я оплакивал факт нашего рассечения, факт своего обособления от тебя. Именно это ты постоянно транслируешь мне (не пытайся отрицать) – ты хочешь быть мной!
Подожди, не уступай мне, изо всех сил зажми меня в тиски своих бедер, обхвати ногами, прошепчи мне на ухо, что это ты, а это я, и чтобы я не выходил: борись со мной. Я пишу уже несколько часов подряд, слова рассыпаются на крупицы, слова теряют силу, и уже не знаю, что с тобой делать, – такова горькая правда. Не то что я вдруг спасовал, не то что я хочу прекратить все прямо сейчас, еще до этого глупого ультиматума, до гильотины, но, быть может, нам действительно стоит остановиться, пока не стало слишком поздно? Мириам?
13.10
Яир. Правда, Яир. Но фамилию я тебе не назову.
Ей-богу, я хотел бы отдать тебе все. Что ты думаешь, мне ничего не стоит по порядку перечислить фамилию, адрес, телефон, профессию, возраст – хотя бы для того, чтобы доставить твое отвращение по точному адресу. Но тогда все эти потные молекулы начнут склеиваться в новую историю, покрытую эпидермисом, – и мы оба умрем дважды.
