Но пока нужно опустить голову и терпеть молча – например то, как отец в течение двух месяцев называет меня в женском роде: «Яира, приди, Яира уйди…» А почему? Да потому, что увидел, как я дерусь с соседским мальчишкой на тротуаре перед домом. Я, как ни странно, сразу уложил его на землю – случилось чудо, небеса подыграли мне, послав более слабого противника. Но, отправив его в нокаут, я тут же дал деру, оставив его в слезах на тротуаре. Я не переломал ему кости, как надлежит мужчине, не оторвал ему яйца – словом, не сделал ничего из того, что ужасно хотелось увидеть моему отцу, следившему за нами через закрытое окно. Во время драки я на секунду поднял голову и увидел за стеклом его перекошенное лицо: оно окрасилось в пурпур и корчилось, будто тлея в огне. Сам того не осознавая, он засунул оба кулака глубоко в рот, и я видел, как его зубы вонзились в них со смесью кровожадности и ужаса брошенного щенка. Бедный мой отец.
А когда я вернулся домой, он уже ждал меня – с тем коричневым и тонким инструментом, который умел так мастерски выдергивать из брючных петель стремительным свистящим рывком, – и тут же, без лишних сантиментов, начал меня колотить. Коричневый и тонкий работал сверхурочно. Так в нашем семейном кругу до сих пор шутят в подобных ситуациях: «Ой, а помните, как Ири рассердил отца, и коричневый работал сверхурочно», – и все смеются до слез. Не суть важно – он избил меня ремнем, а когда это не принесло ему ожидаемого удовлетворения, бросился на меня с искусанными в кровь кулаками, и все его маленькое мягкое тело дергалось и трепыхалось. Его налившиеся кровью глаза полыхали яростью. Никогда прежде при мне этот человек не дрался врукопашную. Он всегда становился мягким, понимающим и подобострастным, если кто-то обгонял нас в очереди в кино или загораживал ему выезд с автостоянки. Ты бы видела, как он лебезит перед полковником – своим начальником – и перед сыном полковника. А один раз, когда сосед-мерзавец, этот убийца Суркис, влепил мне пощечину посреди улицы за то, что я слишком громко кричал с двух до четырех часов дня, отец тут же ушел с балкона в квартиру, чтобы не видеть этого, – но я-то его видел! Не суть важно. Он бил меня, а я корчился, то и дело повторяя себе, что все в порядке, что так и надо, отцы бьют детей, а ты чего хотел, чтобы было наоборот? И вообще, это всего лишь часть великого испытания – так я размышлял, сгибаясь под градом его ударов.
Но о чем я начал рассказывать?
О том, что ты желаешь встретиться со мной «целиком и полностью». Хочешь познакомиться с мальчиком, которым я был, чтобы примирить нас, чтобы я взглянул на него по-иному – не так, как смотрели на него в родительском доме. Я помню каждое слово, которое ты там написала, и как добавила карандашом на полях, что «наша встреча ни в коем случае не будет встречей двух педофилов. Это опять их язык, Яир, – мы встретимся, как два ребенка». Видишь, я помню. Ты и не представляешь, сколько твоих мыслей я помню наизусть, сколько слов и мелодий: «Я больше так не могу, не могу находиться на таком расстоянии от тебя, в этой неопределенности, ибо мне невыносимо одной проживать то, что происходит между нами, я уже очень нуждаюсь в прикосновении. В соприкосновении с тобой. Довольно! Приди ко мне во плоти, весь целиком, во всем, из чего ты соткан, во всех своих тканях – в целых и в поврежденных, разорванных или скомканных. Но, главное, приди с раскрытыми объятиями, как дарят подарок. А если тебе тяжко, скажи себе, что Мириам хочет встретиться с ребенком, которым ты был. Похвали его передо мной, ведь несмотря на то, что ты так часто сквернословишь о нем, я уверена, что он был красивым мальчиком…»
Мириам, раз за разом ты приходишь и отпираешь меня потайным ключом. Откуда у тебя это провидческое знание обо мне? Послушай историю.
(Нет. Нужно отправить ее отдельным письмом. В отдельном конверте. Так, как это было.)
20.8
Однажды давным-давно (лет двенадцать ему было) он возвращался вечером из кино вместе с Шаем, который был его лучшим другом до самой армии. У дома Шая они распрощались, и мальчик пошел дальше один. Дома его ждали – ты уже знаешь кто. Так стоит ли удивляться, что он особо не спешил?
Посмотри на него. Вот он идет один по переулку, пытаясь освежить в памяти сладостные впечатления от фильма, подпорченные поездкой в автобусе, где трое маленьких арсов
[23] (которых тогда называли хулиганами) осыпали его насмешками, приставая к нему и только к нему. Шай сидел рядом, и его белые ноги дрожали, спрятанные в штанинах. И все знаменитое остроумие двух друзей, наводившее трепет на одноклассников и учителей, вдруг лопнуло с громким треском, размазавшись по лицу, как чересчур амбициозный пузырь из жвачки.
Итак, он шел по тихой пустынной улице, изо всех сил стараясь позабыть то, что почувствовал, когда Шай посмотрел в другую сторону, словно ослепнув и оглохнув, отстранившись от происходящего. А еще он понимал, что на месте Шая повел бы себя точно так же, и едва не плакал, проклиная свою беспомощность. И он дал себе слово, что отныне и на веки веков перестанет воровать деньги на покупку книг из священного кошелька. С этого самого дня он начнет воровать деньги, чтобы купить гантели, и будет тренироваться как зверь, дни и ночи напролет, чтобы накачать мускулы. Но он понимал, что и это ему не поможет, что нет в нем той силы, что по мановению волшебной палочки сращивает мечты с мускулатурой, нет того, что превратит Тарзана, вопиющего у него в душе, в кулак, способный раскроить челюсть хулигана в автобусе. Что нет в нем той таинственной силы, которая, видимо, превращает обычного человека в мужчину. И что даже если он ударит кого-то, всем сразу станет очевидно, что это действие несвойственно его натуре. И покуда он размышлял об этом, на улице появились две женщины. Они шли ему навстречу – молодая и старая. Не такая уж старая – зрелая. Они шли медленно, умиротворенно, переговариваясь тихими голосами, держа друг друга под руку и излучая тепло, которое он тут же ощутил, от которого тут же словно очнулся.
А когда он проходил мимо них (в праздничных брюках, которые надел по велению отца, аккуратно причесанный на косой пробор), ему показалось, что одна из них – он не разобрал которая – прошептала другой: «Какой красивый мальчик».
Ладно, я уже начал. Отступать некуда, верно?
Шай сделал еще несколько шагов, и тут эти слова проникли ему в душу, заставив остановиться. Он стеснялся просто так стоять посреди улицы, поэтому дотащился до какого-то подъезда и замер там, в темноте, дрожа и облизывая губами три этих слова —
Само собой, через минуту его начали одолевать сомнения: не послышалось ли ему? На него ли смотрела одна из женщин? А если да – то правда ли она произнесла то, что ему послышалось?
А если все-таки произнесла, то которая – молодая или пожилая? Вот бы молодая – ибо он уже тогда смутно догадывался, что пожилые более снисходительны к детям с такой внешностью, как у него. А если все же молодая, красивая, современная, то, возможно, его положение не так плачевно, как ему казалось. Ведь она-то совершенно объективна на его счет, она с ним не знакома и никогда прежде его не встречала, а когда увидела, то будто была вынуждена, не задумываясь, сказать то, что сказала, – а потому ее слова обладают почти научной силой.
