Недоверие Кристины сначала расстраивает Олега, а потом начинает его раздражать. У него не получается донести до девушки, что его мотивы безопасны и он не собирается при первой возможности вести себя как дорвавшийся до сладостей ребенок: он взрослый мужчина, у него есть свои ориентиры, и в чужих ограничениях он не нуждается. Так как Кристина не понимает, что находится внутри своей травмы, на такие разговоры она также реагирует травматически. Раздражение Олега она воспринимает сквозь призму собственного опыта: для Кристины это первый знак того, что внешнее искушение уже играет свою роль, и он предпочитает слушать друзей, а не ее (то, что Олег может слушать себя, ей в голову вообще не приходит). Отношения накаляются, близость из них пропадает, война Олега за свое пространство разочаровывает его в отношениях с Кристиной, которая постепенно полностью теряет адекватность и живет в непрекращающейся тревоге. Хорошие изначально отношения рассыпаются из-за травмы. Кристина воспринимает Олега как нарцисса, которому наплевать на ее чувства, Олег нарциссически защищается от ее тревоги.
Эта пара тоже может сделать шаг назад и позаботиться друг о друге. Кристина, осознавая природу своей тревоги, может отделять ее от своих сегодняшних отношений и обретать новые ориентиры – например, знание о том, что ее отец не был пассивной жертвой друзей, а вполне активно строил такую жизнь, а ее мать так же активно выбирала закрывать на это глаза. Кристина может сделать другой выбор.
Также стимулом для формирования нарциссических отношений может быть страх агрессии. Это травма, в которой другой человек воспринимается как агрессор и разрушитель, при этом собственных ресурсов для защиты не хватает. Ребенок ничего не может противопоставить агрессивному взрослому по многим причинам: взрослый физически и психически сильнее, от взрослого и отношений с ним зависит выживание ребенка, у ребенка могут быть интроекции, запрещающие защищаться от взрослого. В норме для защиты от агрессии нам нужно много чувств: собственная злость, ощущение собственной устойчивости, которое помогает выдерживать страх, свободное тело, которое помогает нам чувствовать возможность и право убежать. В травматическом опыте обычно ничего этого нет, и чужую агрессию остается только выдерживать, замирая и подчиняясь.
Самые тяжелые травмы этого вида случаются при хронических избиениях. Когда ребенка бьет тот, от которого зависит выживание, то ребенок отключается и от своих чувств, и от ощущений тела, которому физически больно. Такая отстраненность закрепляется и в будущем может выглядеть похожей на приобретенную психопатию – неспособность к эмпатии и сочувствию, вытекающая из общей эмоциональной диссоциации, ранит других даже тогда, когда злого умысла травматик не имеет. У выраженных нарциссов в анамнезе часто обнаруживаются избивающие до крови и переломов психопатичные родители. Если агрессия взрослого выражалась скорее в криках и нерегулярных ударах, то личностная динамика скорее будет динамикой жертвы.
Полина, дочь психопатки и шизофреника, в детстве сталкивалась с побоями много раз. Чаще ее била мать – за плохо сделанную уборку, за задержку в школе, за неправильные чувства. Иногда она привлекала отца, который бил дочь реже, но разрушительнее, не контролируя ярости из-за своей болезни. Полина вспоминает, что однажды она позвонила матери от подруги и предупредила, что задержится, а мать не сказала об этом отцу, и тот избил дочь, когда она вернулась домой, а мать при этом за нее не вступилась. Девочка жила в постоянном ощущении страха из-за того, что никак не могла ни противостоять побоям, ни предугадать их – что бы она ни делала, избиение могло случиться на ровном месте. За помощью Полина не обращалась, поскольку хоть и понимала отдаленно ненормальность происходящего в семье, стыдилась своей жизни и считала себя недостойной жалости и поддержки других – мать часто говорила: «Кому ты нужна, кроме меня!»
Психика у Полины диссоциировала боль и гнев, оставила только страх, но тоже частично. В своей взрослой жизни, до тех пор пока она не вышла замуж за нарцисса, Полина была склонна строить отношения, в которых ее использовали, не умела заботиться о своих границах и выбирала для себя не то, чего хотела на самом деле, а то, что считала для себя подходящим, например медицинское училище, а не медицинский университет. Потом она вышла замуж, и в этом замужестве ее старые травмы проснулись и проявились в полную силу.
Замуж Полина вышла за иностранца и уехала в другую страну, в небольшой город, находящийся за пределами основных транспортных путей. Здесь Полина сразу почувствовала себя хуже, поскольку не могла о себе полноценно заботиться: не имея работы и транспорта, она стала воспринимать своего мужа как фрустрирующего поставщика необходимой ей заботы. Вернулась тревога в полном объеме, до панических атак и фобий. Началась бессонница. Вскоре после брака начались побои, реже, чем в родительской семье, но с большим количеством психологического насилия. Муж Полины мог запереть ее в доме или в автомобиле. Мог отказать в разговоре или медицинской помощи. Мог зародить в ней надежду, став на какое-то время теплым и позвав ее в путешествие, и они могли выбирать маршрут и назначать даты, а потом за несколько дней до предполагаемого вылета на какой-то вопрос Полины о поездке спросить: «Какая поездка? Ты никуда не летишь. Я, может быть, поеду, но ты поездку не заслужила».
Полина помнит приступы бессильного гнева, когда ей хотелось размозжить ему колени, когда он спит, или прижать подушку к его лицу, когда он пьян. Помнит жизнь в постоянной боли о том, что она плохая, что она недостойна, что такие отношения – это все, на что в жизни она может рассчитывать. Помнит вечный фоновый страх от того, что не знает, что будет дальше и как ей этого избежать. Сначала она попадает в клинику неврозов. Потом, после очередного избиения, пишет заявление на мужа и оказывается в приюте для женщин, пострадавших от домашнего насилия.
Там же она начинает долгую и трудную работу по осознанию себя и обращается к психотерапии – сначала выбирает для этого нарциссичного терапевта, но потом подходит к процессу этого выбора более осознанно. В терапии Полина учится возвращать себе границы, осознает свое ощущение никчемности и пытается его корректировать, сталкивается со своим страхом и вырабатывает в себе устойчивость и умение о себе заботиться. У нее постепенно снижается уровень тревоги, что дает Полине возможность жить жизнью более высокого качества без панических приступов удушья и навязчивостей. Возрастающие способности к контакту и контейнированию приносят в ее жизнь новую радость от общения с людьми или от изучения новой информации, которая ей действительно интересна. В отношениях появляется избирательность, в работе – ощущение профессионализма. Она много говорит о родителях, начиная осознавать свое травматичное детство, проводит много параллелей с тем, как она склонна вести себя с собой и с другими. От мамы отстраняется и перестает звонить ей каждый день, а потом и вовсе перестает с ней общаться. К папе начинает чувствовать жалость и теплоту, но отношений тоже особо не поддерживает.
Конечно, все это время она продолжает думать о муже: сначала со страхом и тревогой, потом с гневом, потом с болью, а потом и с печалью. Они начинают иногда встречаться: Полина приглашает его на русский борщ, он ее – на берег моря. Она чувствует, что не хочет строить с ним семью, это желание прошло, и она понимает, что вряд ли останется целой рядом с ним, но теперь она способна испытывать к нему жалость и теплоту. Их отношения становятся лучше, чем когда-либо прежде: теперь Полина может отследить то, как она провоцирует его раздражение или как она мстит ему, вызывая его ярость, и может такие свои проявления остановить. Как-то они едут в соседний городок. По пути останавливаются осмотреться, и Полина подворачивает ногу. Она физически ощущает свой выбор: из этой ситуации можно сделать боль и страх, поскольку это случилось рядом с ним и он косвенно виноват в ее травме, а можно сделать потребность в заботе. Она выбирает второе и бывший муж бережно (насколько может, не обходится без его страха и профилактического раздражения) отвозит ее в больницу, а потом и домой.
