Кашель остановился почти сразу, плевритические боли прекратились, пульс успокоился. Соня положила на грудь больному мешочек с колотым льдом.
– Хорошо… Хорошо… – бормотал чахоточный, прикрыв глаза.
Она гладила его по лбу, шептала:
– Коленька, милый, всё устроится. Я добуду денег. Мы вернемся в Цюрих. Там, на берегу озера, на свежем горном воздухе ты поправишься. Я так люблю тебя! Я всё для тебя сделаю!
– Я тоже тебя люблю, – сказал он, слабо улыбнувшись.
О любви много говорила Соня, Глинский нежные слова произносил редко. Он был человек сдержанный, насмешливого склада.
– Мужчины не умеют любить так, как женщины, – прошептала глубоко тронутая Соня. – Пока я жива, я всегда буду рядом. И я не позволю случиться ничему плохому. Ты ни в чем не будешь нуждаться. Если понадобится, я выйду с ножом на большую дорогу, но я вытащу тебя из этой дыры.
Он засмеялся, представив хрупкую Соню с ножом на большой дороге. Так, с улыбкой на бледных губах и уснул.
Молодая женщина сидела рядом неподвижно, чтобы не потревожить его сон. Так продолжалось час, два, три. Соня не шевелилась. Ей не надоедало просто сидеть и смотреть.
Но когда дрянные стенные часы вяло тренькнули полночь, Соня тихо поднялась, накинула плащ с пелериной, повязала платок, натянула перчатки линялого желтого цвета, взяла что-то со стола и вышла.
Глинский проснулся от скрипа двери. Двойная доза наркотика становилась уже недостаточной. Сон был некрепким.
– Ты где? Дай, пожалуйста, воды.
Ответа не было.
Он приподнялся, прислушался. К комнате примыкал умывальный чуланчик, но там было тихо.
Больной спустил ноги на пол, поднялся. Его качнуло. Вокруг всё подплывало. Зрение вело себя причудливо: какие-то детали будто затушевывало и затемняло, другие наоборот подсвечивало и увеличивало. Паучок, дремавший на своей паутине в углу под потолком вдруг показался Николаю огромным чудищем с яростно горящими глазами.
– Спокойно, – сказал Глинский сам себе. – Это морфий. Соня, да где же ты?
Он заметил, что на вешалке нет ее верхней одежды, и встревожился. Куда могла она уйти глухой ночью? На улицу, по которой, может быть, разгуливает Потрошитель?
Наверное, вышла наружу покурить. Она отказалась от папирос два с лишним месяца назад, когда у него обострилась болезнь, – чтоб не провоцировать кашель и еще ради экономии. Все же тайком от меня курит, подумал он и рассердился. Какое легкомыслие! А если по роковой случайности мимо будет проходить кровожадный монстр? Лучше бы курила в комнате!
Глинский торопливо оделся. Мысль об опасности взволновала его. Он представил, как из темноты выскакивает некто яростный, ощеренный, с ножом в руке. На всякий случай мне тоже нужно вооружиться, подумал Николай. Он хотел взять один из двух скальпелей, всегда лежавших на столе, и внезапно увидел, что самого большого, резекционного на месте нет.
Что-то здесь было не так.
Обеспокоенный уже не на шутку, Глинский схватил второй скальпель, серповидный, и быстро вышел.
* * *
Номера находились в маленьком, темном проулке, носившем радужное название Хоуп-стрит, улица Надежды. «Имеется в виду: оставь надежду всяк сюда входящий», – мрачно пошутил Глинский, когда они с Соней были вынуждены переселиться сюда с прежней квартиры, которая стала им не по карману.
Не зная, в какую сторону идти, Николай посмотрел налево (там чернела неосвещенная, мрачная Финч-стрит) и повернул направо, где по крайней мере мерцал свет, но замер на месте, пораженный невероятной картиной. По мокрой булыжной мостовой неслась кошка, а за нею гналась гигантская крыса, каких не бывает в природе – вдвое больше кошки. Глинский вжался в стену, не веря своим глазам. И правильно сделал, что не поверил. Пронесшаяся мимо кошка превратилась в крысу, догонявшая крыса – в кошку. Фокусы морфия.
Николай яростно потер веки, но на свет фонаря идти передумал, двинулся налево, в темноту.
На углу Брик-лейн, под газовым фонарем, в голубоватом помигивающем сиянии стояла женщина в шляпке с облезлым пером.
– Кавалер, угости огоньком, – сказал сиплый голос.
Обычная уайтчепельская шлюха. Мятая, испитая, старая. «Фонарные» все такие. Соня рассказывала – узнала от соседки-проститутки, – что здешние жрицы любви делятся на две категории. «Фонарные» и «пабные». Первые – самого низкого пошиба. Они исполняют свою работу по подворотням, в кустах, где придется. Берут по три пенса. «Пабные» разрядом повыше: могут заплатить за кружку пива в пабе и имеют собственный угол, куда отводят мужчин. Берут по шесть пенсов. За ночь пропускают по три клиента.
– Я не курю, – ответил Глинский на своем неважном английском. И спросил: – Вы не видели молодую женщину в черном плаще с пелериной? У нее на голове не шляпка, а такой платок с большими цветами.
Платок Соня привезла из России. Он был темно-синий с красными маками.
– Опоздал, – осклабилась шлюха. – Сняли уже твою подружку. Солидный клиент, не тебе чета. Видный такой мужчина. В цилиндре. Повел ее пялить. – Она сделала похабный жест. – Пойдем лучше со мной. Не пожалеешь.
Т. Annan. Close No. 75 High Street. Photograph. National Library of Scotland.
Глинский разозлился на мерзкую бабу за наглое вранье. Захотелось сказать ей гадость.
– Стоишь тут одна. Джека не боишься?
– А у меня для него вот! – В руке проститутки вместо мундштука с пахитосой сверкнула раскрытая бритва. – Может, это ты Джек? Ну-ка сунься!
Лезвие махнуло у Глинского перед самым носом, ослепило блеском. Глаза у женщины были совершенно безумные. Полоснет – не задумается.
Николай шарахнулся от нее, бросился бежать, провожаемый хриплым хохотом. Когда обернулся, шлюха спокойно стояла под фонарем и в руке у нее была никакая не бритва, а мундштук.
Очень возможно, что и эта дикая сцена пригрезилась.
Глинский долго бродил по улицам, спрашивая редких прохожих про молодую женщину в платке. Кто-то отвечал, что не видел, кто-то отворачивался.
Смертельно уставший, с трудом удерживаясь на ногах, больной оперся о мокрую стену.
Вдруг послышался странный шелестящий звук. Николай задрожал. По тротуару извивалась длинная, серебристая змея. Она медленно выползала из-за угла, до которого было не больше шага.
Будто вытолкнутый пружиной, Глинский отскочил, в ужасе оборотился. За углом стоял матрос в шапке с помпоном и шумно мочился. Змея оказалась растекающейся лужей.
– Чего уставился, извращенец? – пророкотал матрос, с трудом ворочая языком. – Счас долью – настучу по харе.
