Письмо отнесет на почту служанка. За это я пообещала ей свое муслиновое платье – то, в лиловую полоску, которое, как мне показалось, Вам не нравится.
Вы правы: Tua звучит лучше, чем холодное Your.
Tua Lizinka
Как это написать по-русски?
Капитан Ч. г-же П
Кронштадт. Июля 13 дня 1797 года
Милый друг Лизинька! Вот мое плавание, длившееся год с лишком, окончилось, и я снова на Родине. Мы оба сильно изменились, я и она. Впрочем, ей произошедшая во мне перемена вряд ли заметна. Эта строгая мать уделяет душевным метаморфозам своих детей мало внимания, следя лишь за тем, чтоб они были послушны и смирно себя вели. Для России я всё тот же капитан Чичагов, она и не догадывается, что в груди, под Георгиевским крестом, теперь поселилась Англия.
Впрочем, Георгиевские кресты теперь запрещены как учрежденные покойной императрицей. Уже полгода страною правит его величество Павел Первый, который желает стереть самое память о прежнем царствовании. Этот принц в обществе был почти неизвестен, он вел существование полуотшельника в своем загородном поместье. Ходили слухи, что его высочество странен и, кажется, даже не совсем в уме, почему трон унаследует не он, а его старший сын Александр. Однако воцарился Павел. Все вокруг только и толкуют, что о причудливости его натуры. Вы сетуете, что английская непривычка к чувствительному разговору затрудняет ваши объяснения с отцом. Поверьте мне, дорогой друг, что русское обыкновение не сдерживать своих эмоций ничуть не лучше. Рассказывают, что царь бывает только в двух состояниях – бурно гневливом, когда все от него прячутся, и щедро-великодушном, когда дворец моментально наполняется толпами. Пребывание близ императора подобно игре на рулетке. Точно так же можно разбогатеть иль всё потерять в один миг.
Царь Павел глазами англичан
[67]
Умопомрачительные взлеты и сокрушительные падения случаются чуть не ежедневно. У всемогущего прежде князя Зубова изъяты все пожалованные ему казной поместья, а сам он выслан прочь. Статс-секретарь Грибовский и вовсе помещен под арест. Но, как и во всякой азартной игре, впечатление на публику производят не разорившиеся, а счастливцы. Некто Кутайсов, пленный турок и бывший брадобрей принца, ныне занимает высокую придворную должность гардеробмейстера, и перед ним заискивают министры. Многие мечтают стать Кутайсовыми, летят к манящему огню, как мотыльки на свечу, и сгорают, но это не останавливает других.
Что ж, я намерен держаться от сего светила подальше. Меня влечет иной огонь. Он пылает далеко, за двумя морями, но его сияние единственно согревает мне сердце. Я живу только Вашими письмами, о Луна и Солнце моей души. Умоляю, пишите мне как можно чаще и подробнее.
Tuo Paolo innamorato
Г-жа П. капитану Ч
Чатэм. Августа 11 дня 1797 года
Мой драгоценный Паоло, после Вашего отъезда моя жизнь будто остановилась. Я хожу сомнамбулой иль вернее примороженной рыбой. Знаете, как только что выловленную сельдь бросают в короб со льдом, а потом вынимают, она отогревается и вновь оживает? Вот я в точности, как такая рыба. Когда Вы вернетесь, я опять затрепещу плавниками и зашевелю хвостом. А пока мне очень холодно, и некуда, незачем плыть.
Ах, как я глупа со своими сравнениями! Теперь Вы воображаете меня замороженной селедкой, а это не тот образ, в котором я желала бы Вам являться.
Вы просите меня писать как можно подробней, но всякий мой день, как две капли воды, похож на другой. Давайте опишу сегодняшний, и Вы получите картину моего каждодневного существования.
Проснулась я в половине седьмого, по удару склянки. В нашем морском доме так заведено с незапамятных времен. Одевшись, долго сидела у окна и смотрела в сад. Моросил дождь и дул ветер, разнося сорванные листья. Мне не было скучно. Я думала о Вас.
Потом ударили две склянки, и я спустилась к завтраку. После того, как Беатрис переехала к мужу, за столом мы сидим вдвоем с отцом. Я ему говорю «Доброго вам утра, батюшка». Он поднимает голову от «Морских вестей», кивает мне. Во взгляде тот же всегдашний вопрос: «Всё по-прежнему?». Мои глаза отвечают: «По-прежнему и никак иначе». После этого мы сидим молча. Тишина. Жужжание мухи. Позвякивание ложечек.
Потом я читаю книгу. Сейчас это «Liasons Dangereux». Я исправно разрезаю и перелистываю страницы, но не понимаю ни слова, потому что думаю только о Вас.
Три склянки зовут меня на ланч, но я прошу служанку передать, что у меня нет аппетита.
Кончается дождь, и я кругами гуляю по саду. Когда возвращаюсь, с удивлением обнаруживаю, что шляпка и шаль совсем мокрые. То ли накапало с веток, то ли снова полил дождь, а я и не заметила. Я думала о Вас.
Лучше всего мне думается о Вас перед вечером, когда я играю на клавикордах те песни, которые мы исполняли вместе, и те, которые я разучила недавно, чтобы мы спели их потом. Среди них одна, «Au Clair de la Lune», очень простая. Там есть такие слова, от которых у меня льются слезы:
Ma chandelle est morte,
Je n’ai plus de feu.
Ouvre-moi ta porte
Pour l’amour de Dieu
[68].
Прошу Вас, добудьте ноты. Давайте условимся, что, скажем, по воскресеньям, в Ваши одиннадцать часов вечера, мы будем петь ее дуэтом. Пускай его услышат там, на Небе, и сжалятся над нами.
А теперь, когда я выполнила задание и подробно рассказала Вам о своем дне, прошу Вас сделать то же, ничего не опуская. Каждая деталь для меня драгоценна.
Tua Lizinka
Капитан Ч. г-же П
Кронштадт. Сентября 2 дня 1797 года
Возлюбленная повелительница, Ваше желание для меня приказ. Исполняю его с усердием.
Мой день весьма отличен от Вашего. Есть только две сходности. Во-первых, пробуждаюсь я тоже от склянок, ибо ночую на корабле, который опять нуждается в ремонте после того, как «Ретвизан» в мою вахту задел дном о камень на выходе из Ревельской бухты – по Вашей вине, ибо я загрезился угадайте о ком. Теперь надобно крепить отошедшую медную обшивку.
Во-вторых, я тоже о Вас думаю, но по иному артикулу. После ревельского казуса я наказал себя недельным запретом мысленно произносить дорогое мне имя, а сейчас ввел порядок, согласно которому мечтаю о Вас только в награждение за какую-нибудь хорошо исполненную работу либо перенесенное страдание. С корабля я должен был отправиться в кресло зубного лекаря, тянувшего мне щипцами мудрый зуб, и почти не чувствовал боли, ибо позволил себе настоящую сладострастную оргию, в которой вновь переживал единственный наш поцелуй.
