Мой самый дорогой Пол. Моя рука вывела эти слова и задрожала. Впервые я называю Вас «мой», «самый дорогой» и просто «Пол». Ведь даже когда Вы объяснились со мною и обратились ко мне по имени, я, будучи засушенною англичанкой, пролепетала в ответ лишь «Я тоже, мистер Чичагов». Ах, ежели бы Вы знали, как храбра я в своем воображении, когда думаю о Вас! С какими нежными словами я к Вам обращаюсь! И, краснея, признаюсь Вам, что одними словами дело не оканчивается. Но остановлюсь здесь, ибо для дальнейшего не пригодна и бумага, хоть на ней я много смелей, чем в жизни.
Надеюсь, мое письмо успеет застать Вас на дозаправке питьевой водой в Схевенингене. Единственное опасение мое в том, что почтовая шхуна не имеет брамселя и при нынешнем норд-весте может опоздать к сроку.
Это отступление о погоде сделано в угождение правилам приличий, ибо меня учили, что погода – один из четырех предметов, дозволенных в письме благовоспитанной леди к джентльмену, а три остальных – божественное, прекрасное, и пожелания здоровья. Мой милый, да сохранит Бог Вашу прекрасную особу в добром здравии.
В моем любимом стихотворении говорится:
Сильнее красоты твоей
Моя любовь одна.
Она с тобой, пока моря
Хоть я дочь и невеста моряка, но как же я хотела бы, чтобы эти треклятые моря высохли и мы устремились бы навстречу друг другу средь задыхающихся рыб и севших на мель кораблей. Ну вот, теперь Вы видите, сколь я жестока и себялюбива, а еще я впервые написала слово на букву «т.», которое никогда не решилась бы произнести вслух, и Вы сочтете меня вульгарной.
Неважно, главное не забывайте меня, любите меня.
Ваша (да, да, навсегда Ваша)
Э. П.
P. S
С главным делом пока, увы, всё по-прежнему. Я жду Пасхи. После праздничной службы отец всегда пребывает в христианском расположении духа. Поговорю с ним вновь.
Капитан Ч. г-же П
Схевенинген. Майя 1 дня 1797 года
Лизинька, сердечный друг мой, Ваше письмо застигло меня перед самым поднятием якорей. У меня не более десяти минут, чтобы написать ответ и передать его на причал. Как жаль! Я о стольком желал бы Вам поведать! Но придется только о самом главном.
Самое главное, что я сделался не тот, что прежде. Это нежданное и тревожное превращение, которое мешает мне исправно нести службу. В первый день я всё время думал о Вас, видел Ваше лицо повсюду. Измеряю секстаном высоту Солнца, а на сияющем диске Ваши сияющие черты.
Naval officer using an octant. Late 1700s. Illustration. Science Museum (London).
Или сижу в кают-компании перед тарелкою бульона. Меня спрашивают: «Отчего вы не едите?». А я вижу в тарелке Ваши черты и не смею коснуться их ложкой. Вечером вышло вовсе нехорошо. Марсовый матрос во время пожарного ученья уронил за борт багор. За это растяпе полагалось полсотни линьков, и я уже хотел было распорядиться, но вдруг увидел в воздухе Вашу нежную улыбку и размягчел сердцем. Ограничился легчайшей зуботычиной, которая для матросской дубленой морды вроде ласки. Старший помощник мистер Быков, образцовый моряк, после выговорил мне, что я разрушаю дисциплину, и был совершенно прав.
Я наложил на себя взысканье. Запретил себе думать о Вас на протяжении всего дня. Лишь ночью, ложась спать, я снимаю сию рестрикцию, и Вы немедленно оказываетесь рядом. После вахты я бываю столь утомлен, что сразу засыпаю, и Вы перемещаетесь со мною в мир сновидений. Это самое лучшее время суток. Но наутро я вновь превращаюсь в капитана линейного корабля. Рычу команды, бранюсь, наказываю тех, кого должно наказать. Никто и ни за что не догадается, что истинный я – тот, что во сне. Во сне мы с Вами бываем только в трех состояниях. Либо смеемся, либо плачем, либо – но нет, об этом я, пожалуй, не…
Пора заканчивать. Перебеливать времени нет. Прошу прощения за почерк и помарки.
Как поется в нашей любимой песне,
Tuo per sempre
Pavel
Г-жа П. капитану Ч
Чатэм. Июня 3 дня 1797 года
Простите меня, милый друг, за это письмо, которое, боюсь, будет полно жалоб и желчных сентенций, но я могу излить накопившуюся горечь только Вам. Я ведь совсем одинока. Даже моя сестра Беатрис говорит, что не желает слушать подобные слова о нашем отце. Я знаю, что, прочитав мое письмо, Вы разразитесь в его адрес словами много более энергичными, какие употребляют моряки. Хотела бы и я их знать!
Судите сами. Нынче я в шестой раз подступилась к отцу с самыми рассудительными речами, приведя новый довод, который, по моему разумению, должен был подействовать. Зная, как вы меня любите, я не могу поверить, что вы решитесь разрушить мою жизнь и мое счастье, говорила я. Это было трудно, ведь у нас в семье не принято произносить вслух слово «любовь», а слово «счастье» почитается чем-то не вполне приличным. Я была кротка, как голубка. Глаза мои увлажнились, чего не случалось с детства. Я ведь дочь моряка, меня учили, что плач это слабость. Но я надеялась пробудить в его сердце жалость. Ведь он любит меня, младшую и позднюю дочь, больше всех своих детей!
«Английская жизнь проста, честна и ясна, как фамилия Проби, – сурово ответствовал он. – Имя же, которое мечтаешь принять ты, похоже на шипение ядовитой змеи. Такова будет и твоя судьба в дикой, варварской стране, где даже нет парламента! Твоя покойная матушка никогда не простит мне, если я обреку тебя на такую долю! Господи, неужто ты хочешь, чтобы тебя называли „миссис…“».
И он стал плеваться: «Tsch-tsch», не в состоянии выговорить «Чичагов».
Чарльз Проби: уже в молодости видно, что упрямец
[66]
Я простила бы оскорбления в свой адрес, но издевательства над Вашей фамилией снести не могла.
– «Что значит имя? Роза пахнет розой, хоть розой назови ее, хоть нет», – сказала я вначале. Но он не понял, он не читал Шекспира.
Тогда я в сердцах воскликнула:
– Я хочу, чтобы меня звали именем человека, которого я люблю, пусть даже я буду «миссис Вельзевул»!
Говорить этого, конечно, не следовало. Отец человек набожный. Он пришел в ужас.
В наказание я заперта на ключ у себя в спальне. Пищу мне приносят, но я ни к чему не прикасаюсь. Боже, не дай мне возненавидеть собственного отца!
