Обескураженный толмач помедлил, и московит рявкнул:
– За дверью жди!
Делать нечего, Кроу вышел.
* * *
Первое, что сделали русские, – сняли меховые шапки и распустили пояса на шубах. Обоим было жарко.
Федор Андреевич почесал потный загривок, пытливо глядя на девку с завешенным лицом.
– Что взаправду говорила рыжая кошка, Епифан?
– Девка королеве никто. Подсовывают кого не жалко, – сказал дьяк.
Епифан Неудача, будучи худого рода, выдвинулся в Посольском приказе из-за редкого дара к языкам. Чужие наречия давались ему так же легко, как птице папагал людские голоса. Епифан знал и по-татарски, и по-немецки, и по-польски, и по-шведски. Перед путешествием в английскую землю месяц поучился у пленного шотландского наемника – превзошел и булькающую речь далеких островитян.
– Так я и подумал. Беда, Епифан. Что делать будем? Привезем государю невесть-каку-невесту, сидеть нам на колу. Пусты вернемся – тож на тож выйдет. Ты его царское величество знаешь.
Дьяк поежился. Царское величество он знал. Однако на вопрос не ответил, ему было невместно. Решать предстояло Писемскому, старшему чином, годами и опытом.
Федор Андреевич, однако на ложную прынцессу больше не смотрел, только на помощника – пытливо. Кустистые брови сдвинулись, в вылинявших от неоткровенной жизни глазах явственно читалось только одно чувство – тревога, но проглядывало и какое-то второе дно.
– Под девку, надо думать, королевскую грамоту дадут, честь честью пропишут, каких она расцарских кровей, – тихо продолжил старший посол. – Кто там, на Москве, проверит? И как проверять? Соображаешь, к чему я?
Дьяк неуверенно кивнул. Белесые ресницы заморгали.
– Главное, ты бы не донес… – Писемский придвинулся, нависнув над низкорослым, щуплым товарищем. – Как, донесешь аль нет?
Епифан хотел помотать головой, но от страха одеревенела шея.
А Федору Андреевичу бояться было поздно. Самое опасное он уже проговорил.
– Тебя почто Неудачей-то прозвали? Давно хотел спознать, – спросил он про неважное, чтоб дьяк перестал цепенеть.
Уловка сработала, дьяк с облегчением принялся рассказывать:
– В позапрошлый год вышло. Твоей милости на ту пору в Москве не было, ты к польскому королю мириться ездил. Осерчал Иван Васильевич на князя Телятева, кричит: «Руби его, ребята! Кто ему башку с плеч снесет, пожалую всю княжью вотчину!». Я ближе всех к князю стоял, и сабля на боку, а замешкался. Васька Грязной раньше доспел, ему и вотчина. А надо мной все потешались, Неудачей прозвали. Так теперь и в грамотах пишут: Епифан Василев сын Неудача.
– Вот дурак, упустил счастье, – сказал на это старший посол. – Ты сейчас-то гляди долю свою не прозявь. И мою заодно. Думай сам: тут или пан, или пропал.
– Не донесу, – решился дьяк. – Вот тебе Божий крест.
И сотворил святое знамение.
Перекрестился и Писемский.
– Ладно. Пошли поглядим что за краля.
Он подошел к англичанке, за всё время ни разу не шевельнувшейся, и без церемоний откинул кисею.
Марфа Собакина. Реконструкция по черепу
[16]
Увидев вблизи два заросших бородою лица – одно щекастое и пожилое, другое – худое и еще не старое, Мэри зажмурилась. Ей хотелось поскорей пробудиться от ужасного сна.
– Тоща, – задумчиво молвил Писемский. – Страховидна. Но кожа белая, он это любит. И овца овцой. Иван Васильевич на таких распаляется. Марфу Собакину помнишь? – спросил он про одну из прежних царских жен.
– Нет. До меня это было.
– Столько же хилой стати была девка. Он ее за неделю уходил. Схоронили. Этой тож надолго не хватит, а потом и концы в землю.
От утешительной мысли Федор Андреевич ободрился.
– Ладно. Пойдем в Москву грамоту писать: доставим-де невесту, английскую великую княжну, в наискором времени… Прощай, покуда, девка. В дороге тебя пирогами откормим. Может, малость округлишься, – весело молвил он полуобморочной Мэри и, не удосужившись поклониться, пошел к двери.
Дьяк же замешкался. С ним творилось нечто самому ему непонятное. Пальцы судорожно шарили по нарядному серебряному поясу.
– Ты чего? Идем! – поторопил главный посол. – После налюбуешься. Тебе еще ее русскому обычаю учить.
Неудача суетливо повернулся, кинулся догонять. В самых дверях захлопал себя по бокам.
– Пояс обронил!
– Так поди подбери. Вещь царская, за нее спросят.
Парадный наряд – шубы, шапки, украшения, даже сапоги – у послов был казенный, выданный в приказе ради государевой чести.
– Да живей догоняй!
Епифан кинулся за поясом, лежавшим на полу у ног будущей царицы. Та была по-прежнему ни жива, ни мертва. Глаз так и не открыла.
– Оспа, – шепотом сказал ей Неудача по-английски.
Мэри мигнула, глядя на московита.
– Что, сударь?
– Вернешься домой – отпиши, что заболела оспой.
– Что, сударь? – повторила она, ничего не понимая.
– За царя не ходи. Он знаешь какой?
Объяснять было некогда. Епифан состроил рожу: зубы оскалил, глаза вытаращил, по-вурдалачьи зачмокал губами. Получилось страшно – девушка отшатнулась.
– Эй, Неудача? Ты чего застрял? – крикнул от дверей Писемский.
– Иду, боярин!
Заматывая на ходу пояс, дьяк еще раз обернулся:
– Соображай, дура!
– Что, сударь? – пробормотала Мэри и в третий раз.
* * *
Дурой Мэри Хастингс, однако, не была. Назавтра она отписала королеве, что захворала оспяной болезнью и ныне молит Всевышнего не покарать ее недужной смертью или тяжким уродством.
Вместо живой невесты московские послы повезли своему царю писанный с девицы портрет и обещание прислать новый, по которому будет видно, сильно ли обезобразят «княжну Хантинскую» оспины.
А вскорости – воля Божья – грозный царь помер. Мэри избежала участи Марфы Собакиной и мирно дожила свою стародевическую жизнь, вышивая на пяльцах и выращивая розы.
Про Неудачу же сказывают, что в Смутное время он понравился Лжедмитрию и даже игрывал с ним в шахматы, но и эта удача обернулась для него неудачей. В день кровавого мятежа толпа разорвала беднягу вместе с Самозванцем.
