Здесь эта середина невелика. Мужчины едят первыми. Всегда. Женщины готовят пищу, подают ее, ждут, пока наедятся мужчины, и лишь потом собирают все, что осталось, и едят вместе с детьми на некотором расстоянии от мужей, отчего разрыв между двумя мирами кажется мне огромным, как океан. Джон предпочитает нечто среднее – он тоже привык жить посередине – и обычно разговаривает с мужчинами за едой, но сам не ест раньше женщин. Ханаби недовольно цокает языком, а Потерянная Женщина показывает мне, как правильно подавать ему угощение, но он отказывается притрагиваться к еде, пока не поедим мы.
– Дженни, – говорит мне Ханаби, как будто одно это слово объясняет поведение Джона.
Наверное, так и есть. Я понимаю, что она имеет в виду. Джона воспитала не шошонка, и он никогда не свыкнется с их образом жизни. В остальном такая жизнь ему подходит. Его волосы отросли, кожа впитала солнечный свет и стала почти такой же темной, как у Вашаки. Меня поражает, как бегло и непринужденно Джон говорит на чужом языке. Его многие любят, а он отвечает им тем же, и я невольно задумываюсь, как сложилась бы его жизнь, если бы его мать не умерла, оставив его в мире белых людей, к которому ему пришлось подстраиваться. Я, как и раньше, наблюдаю за ним с восхищением и восторгом, пытаясь понять, как мне снова найти дорогу к нему.
Джон лежит рядом со мной в вигваме, взволнованный предстоящей охотой, переполненный неуемной энергией в ожидании утра. Он напоминает мне Уэбба или Уилла, маленького мальчика, который не в состоянии усидеть на месте в предвкушении чего-то особенного. Ради меня Джон старается сдерживаться, но я улавливаю исходящий от него энтузиазм и радуюсь за него.
Ему стыдно испытывать счастье. Мне тоже. Мы не говорим о моих братьях, ни о ком из них, но они – даже больше, чем мама и папа, – всегда незримо присутствуют где-то рядом. Они ждут. Наблюдают. Нарушают наш покой. В стенах вигвама у нас есть личное пространство, которого нам так не хватало, но я кожей чувствую взгляды семейства Мэй и не могу повернуться к Джону, несмотря на то, что мне хочется. Несмотря на то, что он нужен мне, а я нужна ему.
Я не знаю, где Ульф, здоров ли он, и терзаюсь неведением. Но одно меня успокаивает: Веда может то, чего не могу я. Она может кормить Ульфа и не даст ему умереть от голода. Вашаки обещал Джону, что после охоты, высушив мясо и выделав шкуры, мы отправимся в долину, где зимует Покателло, и останемся там, пока не растает снег. А что будет потом, я не знаю.
* * *
Я сижу на возвышенности вместе с остальными женщинами и смотрю на горбатые, покрытые шерстью спины бизонов, которые бродят внизу. Наши лошади пасутся у нас за спиной. Они нагружены пустыми сумками и связанными шестами, которые пригодятся нам, чтобы упаковать мясо после охоты. Но пока мы просто смотрим.
Мы устроились всего в двадцати футах над поляной. Выступающий утес позволяет нам наблюдать, не путаясь под ногами и не боясь, что нас затопчут, если стадо побежит в нашу сторону. Судя по радостному волнению женщин, такая удача выпадает нечасто. Ханаби постоянно повторяет: «Наоми, видишь, видишь?» – и хлопает в ладоши. Я и правда вижу, и мое сердце громко стучит от страха и предвкушения. Джон говорит, что Дакота и Вашаки сделают всю самую сложную работу, но, зная Джона, я не очень-то в это верю.
Мужчины окружили стадо, вооружились длинными копьями и теперь приближаются к животным, поделившись на команды. Им нужно отрезать бизона от стада и загнать его. Джон охотится вместе с Вашаки и еще одним воином по имени Пампи и следует за ними, когда те начинают замысловатый танец, призванный победить бизона весом в две тысячи фунтов.
Это целое искусство, и я завороженно наблюдаю за Вашаки, который на бешеной скорости свешивается с лошади и наносит бизону удар копьем, разрывая подколенное сухожилие. Животное спотыкается и летит вперед, а Пампи, который скачет прямо на него, поднимает лук и пронзает шею добычи стрелой.
Вашаки гикает, и они продолжают охоту, но на этот раз Пампи загоняет бизона с копьем в руках, а Вашаки с Джоном заходят сбоку. Пампи свешивается с коня, подсекает добычу, а Вашаки что-то кричит и сворачивает, отдавая выстрел Джону. Тот вскидывает ружье, нагоняя бизона, и уверенно стреляет ему в лоб. Бизон падает в опасной близости от пляшущих копыт саврасого. Я вскрикиваю, но конь не пугается и не срывается с места. Потерянная Женщина гладит меня по ноге, Ханаби радуется, а внизу, на поляне, Вашаки издает победный клич. Джон отвечает ему тем же, потрясая ружьем, сверкая зубами и тяжело дыша, а потом они снова проделывают все то же самое, выбирая нового бизона, отрезая его от стада и загоняя.
Когда охота заканчивается, а потрепанное стадо убегает искать более безопасное пастбище, на желтой траве остаются лежать пятьдесят бизонов, по два на каждую семью, один для нас с Джоном и еще один для общего пира, который продлится несколько дней.
Джон возвращается с усыпанного добычей поля, раздетый по пояс и улыбающийся, даже радостный. Ориентируясь на подсказки Потерянной Женщины, он помогает мне рассечь шкуру бизона от головы до хвоста и содрать ее, чтобы снять мясо со спины. Потом, связав передние и задние ноги туши, ее переворачивают с помощью лошадей. Мы повторяем все то же самое на другой стороне, разрезая бизона от подбородка до хвоста и срезаем мясо с живота. Это тяжелая и грязная работа, и мы оба ни разу в жизни не разделывали бизона. Потерянная Женщина и Ханаби справляются с двумя за то время, что у нас уходит на одного, но в лагерь мы возвращаемся запыхавшиеся, гордые собой и забрызганные кровью. Мы разрезаем мясо на тонкие полоски и развешиваем сушиться. Ханаби говорит, что завтра нужно будет отбить его камнями, а потом еще подсушить. На выделку шкур уйдет не один день, но пока им придется подождать. Мы все проголодались и начинаем приготовления к пиру.
В сумерках в долине вспыхивают яркие точки костров, на которых жарят бизонье мясо. Потерянная Женщина крутит на железном вертеле кусок размером с мою голову, и аромат распространяется по всему лагерю и чувствуется даже у ручья, куда мы с Джоном уходим, чтобы привести себя в порядок. Мы снимаем и отстирываем одежду, а потом моемся сами, повернувшись спиной друг к другу, дрожа в холодной воде. Наконец мы выбираемся на берег и одеваемся в холщовую одежду, которую Джону удалось выменять во время Собрания.
Он все еще раззадорен охотой, легко улыбается и держится непринужденно. Когда он придерживает мои волосы, чтобы от них не намокла рубашка, его взгляд с нежностью скользит по моему лицу. Я вдыхаю его радость, позволяя ей наполнить легкие и все тело, приоткрываю рот и сжимаю ладони. Его глаза полны безмолвной мольбы, и я делаю шаг к нему и тянусь к его губам. Он со стоном приникает к моим, обнимая меня за талию одной рукой, а вторую поглубже запуская в волосы. Джон осторожничает, и поцелуй выходит спокойным, хотя мое сердце громко стучит, требуя большего.
Я пробую его на вкус, касаясь языком верхней губы, и он замирает, позволяя мне самой найти верный путь, рассказать историю о возвращении домой, а Джон встречает меня на пороге, приветствуя поцелуем. Я глажу щетину на его подбородке, на цыпочках входя в прошлое, в комнату, где я еще не знала страха. Я хочу прилечь на кровать и охранять его сон. Хочу прикоснуться к нему как раньше. Но я слишком медлю, касаясь его губ, теряясь в воспоминаниях, и он решает, что я ускользнула. Его тело переполнено напряжением, а дыхание обжигает, но он отступает на шаг, словно закрывая между нами дверь, и отпускает меня. Потом он берет меня за руку, и мы молча возвращаемся к вигвамам.
