– На-о-ми, – медленно произношу я, показывая на себя. – Наоми.
Старуха фыркает, и я в отчаянии снова повторяю свое имя:
– Наоми.
– Найоми, – выговаривает она, соединив все звуки.
– Да, – киваю я. – Да. Наоми Лоури. – Наоми Мэй-Лоури.
Я смаргиваю подступившие слезы. Старуха постукивает себя по груди и что-то говорит, но я не могу разобрать эти звуки, чтобы повторить, поэтому беспомощно качаю головой. Я даже первый звук не понимаю. Он более звонкий, чем «п», но более мягкий, чем «б».
Она повторяет свое имя.
– Бия?.. – пытаюсь повторить я, но не договариваю, не в состоянии произнести остальное.
– Бия, – удовлетворенно кивает старуха. – Найоми, – добавляет она, касаясь моей груди, а затем наклоняется, поднимает мою сумочку и заглядывает внутрь.
Старуха достает мой блокнот, и несколько рисунков выпадают на землю. Кожаный шнурок, которым я оборачиваю листы, развязан. Мне повезло, что блокнот вообще остался внутри. Наверное, я затолкала его в сумочку не завязав, когда пошла к Герте кормить Ульфа. Не у реки… А раньше. До всего этого.
Бия хочет посмотреть, что внутри. Дрожа от страха, что у меня отберут рисунки, я открываю обложку. С первой страницы мне улыбается Уайатт, сотканный из тысячи линий. Я тут же захлопываю блокнот. Я вся мокрая и не могу спрятать его под одежду, а Бия тянется к нему, не понимая моих страданий. Я сажусь на землю и натягиваю на ноги мокасины замерзшими непослушными пальцами. Мои чулки настолько грязны, что я подумываю их бросить. Бия листает рисунки, ахая и шипя над каждым, и я молюсь, чтобы она не решила уничтожить их. Но та вдруг возвращает блокнот, тыча им мне в грудь. Я пытаюсь забрать его, но Бия использует его, чтобы подчеркнуть свои слова.
– На-йо-ми.
Я киваю. Она не унимается, показывая на блокнот:
– Бия.
Мне становится ясно, что ей нужно. Она хочет, чтобы я добавила к другим рисункам ее лицо.
Джон
В миле от реки я нахожу еще один рисунок, застрявший в траве. Он изображает Уэбба, спящего на спине вола Эдди, свесив руки и ноги по бокам. Я помню этот день. Одди обессилел, и нам пришлось его бросить. Я не могу идти по следу в темноте, поэтому располагаюсь неподалеку от воды, чтобы переждать темноту. Я свернул на север, оставив позади сухую запекшуюся глину и обожженные камни. Теперь меня окружает высокая желтая трава, и лишь поломанные стебли подсказывают мне, куда идти дальше.
Не думаю, что Наоми рассматривает каждый лист, прежде чем бросить, выбирая подходящее послание, но этот рисунок вызывает у меня тревогу. Безысходность и отчаяние того дня эхом отзываются в моей памяти. Вполне возможно, что ветер унес листок на много миль от ее следов, а я бесцельно брожу, сбившись с верного пути. Моих мулов мучают жажда и усталость, так что они быстро укладываются на ночлег. Мой собственный сон неспокоен, мне снится Наоми, лежащая на спине Одди. Оба мертвы и присыпаны белой пылью. Я просыпаюсь, дрожа от ужаса, потом засыпаю снова, и мне опять снится белая пустыня, только сюжет немного меняется. В этом сне уже не Одди, а сама Наоми отказывается идти дальше, и я не могу заставить ее подняться.
Я не знаю, как называется река и куда она меня приведет, но когда утром я перебираюсь на другой берег, то не могу найти продолжение следа. Я осматриваю каждый клочок берега, поднимаюсь на полмили вверх по течению, потом разворачиваюсь и иду в другую сторону, вглядываясь в мягкую землю у воды. Я возвращаюсь на противоположный берег, решив, что похитители Наоми все же не стали переправляться, но не могу найти ни одного следа или протоптанной дорожки, которая вела бы от реки. Я разбираюсь в лошадях. В мулах. Я знаю, что индейцы не подковывают лошадей, а мулам это и не нужно, но я не следопыт и понятия не имею, куда теперь идти.
Я окидываю взглядом простор, высматривая белые клочки, но вижу лишь пустые холмы, горы в отдалении и реку, по извилистому руслу которой я могу пойти либо направо, либо налево. Нет ни деревьев, ни караванов, ни белых людей, ни цветных, ни лошадей, ни скота. И нигде нет Наоми. Я снова переправляюсь через реку, потому что вчера следы явно вели туда, но продолжаю путь вдоль русла. Дни стоят жаркие и сухие, и я сомневаюсь, что такой отряд ушел бы далеко от дома. Деревни, как постоянные, так и временные, всегда располагаются вблизи от воды. Через несколько миль мои догадки подтверждаются. Река изгибается, выпрямляется и снова поворачивает, образуя участок земли, с трех сторон окруженный водой. На полуостровке стоит индейская деревня.
Я спешиваюсь и веду мулов к воде, держась на расстоянии. Типи похожи на шошонские, и меня охватывает облегчение, за которым тут же следует укол страха. Вашаки сказал, что Покателло тоже из шошонов. Эти земли мне незнакомы, как и живущие здесь племена. Уэбб и Уилл не смогли толком описать индейцев, напавших на повозки. Когда я начал выпытывать подробности, оба побледнели и расплакались, так что я бросил эту затею.
У меня в сумке есть подзорная труба. Я стреноживаю мулов у воды и нахожу местечко, откуда можно рассмотреть лагерь, не подходя слишком близко. Издалека деревня кажется притихшей, почти сонной, как будто весь лагерь отдыхает. Вокруг бродят лошади, люди выходят из типи и заходят обратно, но без спешки и суеты, так что, судя по всему, племя остановилось на пару дней, чтобы отдохнуть перед длинным переходом.
Я слежу за типи больше часа, сторожа своих мулов и одновременно высматривая Плута, Тюфяка и рыжую лошадь или кобылу Гомера Бингама, но их нигде нет, как и козы. Я не вижу ничего, что убедило бы меня, что Наоми и Ульф здесь, зато замечаю другого знакомого коня. Он бурый, с белыми передними ногами и темной гривой, с белым перевернутым треугольником на лбу. Похожий конь был под Вашаки, когда мы встретились у Форт-Бриджера.
Потом из большого типи, покрытого оленьими шкурами, выходит женщина. Она направляется к реке, держа на руках ребенка. Ее волосы заплетены в одну длинную косу. Это Ханаби. Я уверен. У реки играют дети. Рассмотрев их в подзорную трубу, я узнаю племянников Ханаби. Сама она, похоже, ругает их за что-то, но потом к ней навстречу, отряхиваясь от воды, кидается пес. Ханаби спешит вернуться в типи, чтобы спастись от мокрых собачьих нежностей.
Когда я приближаюсь, дети замечают меня и бросаются бежать, показывая пальцами и крича. Из жилищ на улицу высыпают люди. Некоторые пугаются, а несколько мужчин кидаются к своим лошадям, но я держу руки над головой и еду медленно, приветствуя их на шошонском. Большинство мужчин отсутствовали, когда мы встретились с племенем на Грин-Ривер, так что я ожидал чего-то подобного. Через несколько мгновений Вашаки и Ханаби тоже выскакивают из типи, на этот раз без дочери. Ханаби радостно раскидывает руки, как будто я вернулся домой:
– Ты здесь, Джон Лоури!
Ее радость одновременно утешает и ранит меня. Я спешиваюсь и сжимаю ее руку, переводя взгляд на Вашаки, который стоит рядом с женой. Он не так бурно радуется моему появлению, но спокойно приветствует меня:
