– Ана? – ошарашенно выдыхаю я.
Та поднимает взгляд, словно пелена эмоций вдруг спала, и замолкает на полуслове.
– Джон Лоури? – спрашивает она, потирая глаза, как будто не верит тому, что видит. – Джон Лоури? – Ана произносит мое имя точно так же, как Дженни, и я со смехом заключаю ее в объятия и целую в макушку.
Собравшаяся вокруг нас толпа начинает шуметь, увидев эти нежности, а пожилой мужчина, который добежал до меня вторым, отталкивает мои руки. Очень скоро я узнаю, что это ее отец, и моя фамильярность ему не по душе. Тогда Ана рассказывает ему и всем собравшимся, кто я такой и откуда мы друг друга знаем.
– Это Джон Лоури из далекого Миссури, – объясняет она. – Джон Лоури, мой белый братец-пауни.
Мне она говорит, что это шошоны, которых трапперы и торговцы пушниной часто называют снейками в честь реки, пролегающей через их земли. Хотя я давно отвык от этого языка и с трудом припоминаю слова, я без труда понимаю то, что говорит Ана и все остальные. Соплеменники называют ее Ханаби – имя Ана и впрямь оказалось похожим, – и она жена вождя, человека по имени Вашаки, который, по ее словам, добр, силен и мудр. Малышка – их единственный ребенок. Двое ребятишек, сидевших на муле, – это дети ее брата. Ханаби хочет, чтобы я остался с ними как почетный гость и познакомился с Вашаки и остальными, которые отправились к Большому Соленому озеру продавать и покупать товары и должны скоро вернуться. Я объясняю, что мне необходимо вернуться к каравану, что меня ждут люди, которым надо помочь переправиться, и она, поговорив с отцом, обещает, что дождется моего возвращения.
– Мы только что снялись лагеря, и нам предстоит долгий путь. Мы будем ждать Вашаки в долине у развилки, а потом отправимся на Собрание всего народа шошонов. Но сегодня мы останемся здесь с тобой.
Я скачу обратно к каравану и веду его вверх по течению, туда, где переправились шошоны, предупредив переселенцев, чтобы они не пугались индейцев, ждущих нас на той стороне. Уэбб спрашивает, не команчи ли это, а когда я объясняю, что это шошоны и что среди них моя давняя подруга, он и все остальные заинтригованы. Эбботт приходит в восторг, когда я рассказываю, кого встретил, а увидев ее, начинает плакать, утирая красные от солнца щеки и повторяя:
– Ана, малышка Ана. Слава богу!
Ана и шошоны, верные своему слову, дожидаются нас. Они уже разгрузили скарб и, не стреноживая пони, пустили их пастись на зеленой полянке на западном берегу. Не успевают фургоны остановиться, как мужчины и несколько женщин из племени переходят обратно на восточный берег и начинают помогать нам с переправой, складывая все добро, которое может испортиться от воды, на свои плоты и перевозя его через реку. Мы пытаемся расплатиться с ними за помощь, но шошоны отказываются. Ана говорит, что я спас жизнь ее дочери и три года заменял ей семью.
– Сегодня я накормлю твоих людей, – обещает она.
«Мои люди» смотрят на индейцев с опаской и с осторожными улыбками, но мы разгружаем двадцать повозок, поднимаем кузова и грузим обратно вещи, которые не боятся воды, и на это уходит столько времени, сколько мы потратили бы на переправу только двух-трех фургонов. В отличие от самих шошонов мы перебираемся на другой берег без каких-либо происшествий. Остаток дня, который должен был уйти на перетаскивание повозок через быструю реку, оборачивается возможностью отдохнуть и отпраздновать. Мы разбиваем лагерь неподалеку от переправы, решив, что и нам, и животным нужно набраться сил, поскольку дальше нас ждет сухой, лишенный зелени отрезок дороги.
Ана-Ханаби весь день держится рядом со мной. Она поменяла заплечную сумку на новую, сухую, и ее дочь дремлет у нее за спиной, похоже ни капли не тревожась о том, что недавно чуть не утонула. Ханаби расспрашивает меня о Дженни и сестрах и даже справляется об отце:
– Он был спокойным. Сильным. Как мой Вашаки.
– Я знаю, что он был к тебе не слишком добр, – вздыхаю я.
Она удивленно смотрит на меня:
– Он был добр. Всегда. Он помог мне вернуться домой. Дал мне мула и нашел караван, с которым я смогла отправиться в путь.
Я поражен. Отец и словом не обмолвился о том, что как-то повлиял на ее уход.
– Он тебе не сказал? – спрашивает Ханаби.
Я качаю головой.
– Мне кажется, он боялся, что я отниму тебя у него.
Я озадаченно хмурюсь, и она смеется.
– У нас с тобой не такая большая разница в возрасте, Джон Лоури. Но ты тогда не искал себе женщину. Я была для тебя сестрой.
Я знакомлю ее с Наоми и рассказываю, что мы скоро поженимся. Ханаби дарит ей белую накидку из бизоньей шкуры и темно-красное одеяло для брачного ложа. Шошонки готовят для нас ужин из ягод, форели и еще каких-то неведомых добавок, о которых мы предпочитаем не спрашивать. Весь караван наедается досыта, и я почти готов жениться на Наоми прямо сегодня, прямо сейчас, чтобы этот ужин стал нашим свадебным пиром, но мне не хочется нарушать покой излишней драмой. А потом Ханаби и ее племя окружают нас заботой, и я решаю сдержать свои порывы.
За ужином Ханаби рассказывает мне о том, как добралась до дома, и о семействе, которое согласилось взять ее с собой в путешествие. Я перевожу ее рассказ для всего каравана. Меня то и дело переполняют чувства, и я делаю паузы, чтобы вспомнить подходящее слово и взять себя в руки. Она доходит до момента, когда вернулась в родное племя и узнала, что ее мать уже умерла, но отец и брат до сих пор живы. Ханаби покинула их юной невестой, когда ее забрал с собой торговец пушниной, подружившийся с ее отцом, который тогда был вождем небольшого племени шошонов. А через год она осталась одна, вдали от дома, без мужа, без семьи и без своего народа.
– Три года она прожила у моей белой семьи, – объясняю я. – Эбботт привез ее к нам. После ее ухода мы очень по ней скучали.
– Я боялась уходить. Но еще больше боялась, что никогда не увижу родной дом и не вернусь к своему народу.
Притихшие переселенцы смотрят на нее с восхищением, и вскоре Наоми уже вовсю рисует на бумаге и шкурах, изображая наших новых друзей, пока над лагерем не поднимается луна, а типи и повозки не погружаются в сон. Только Ульф никак не может уснуть. Он ерзает на руках Уинифред, в то время как Наоми заканчивает последний рисунок при свете фонаря. Это портрет Ханаби с дочерью на руках. Ее красота и сила так и сияют с листа. Ханаби принимает подарок, изумляясь точности линий и сходству. Она встает, желает мне доброй ночи, пожимает руку мне, потом Наоми, но медлит, застыв со спящей малышкой на руках. Несколько секунд Ханаби наблюдает за тем, как Уинифред кормит Ульфа из ложечки, вливая молоко в его хнычущий рот. Ханаби передает спящую дочь Наоми. Та удивленно берет ее на руки. Затем Ханаби опускается на край ярма, на котором устроилась Уинифред, и протягивает руки к Ульфу.
– Скажи ей, что я покормлю его, Джон Лоури, – говорит она мне. – У меня много молока, моей дочери столько не нужно.
Уинифред отдает сына Ханаби. В ее глазах мерцают теплые отблески огня. Ханаби, ничуть не стесняясь, развязывает свою накидку и подносит ребенка к груди, вкладывая сосок ему в рот. Тот сразу же присасывается к груди и расслабляется у нее на руках, не двигаясь, работая только щеками. Уинифред не скрывает слез, прикрыв одной рукой рот, а вторую положив на сердце. Наоми плачет вместе с ней, держа на руках дочь Ханаби, но глядя только на малыша, который, изголодавшись, сосет молоко сначала из одной груди, потом из другой, пока наконец не засыпает спокойным сном, выпустив сосок изо рта. Ханаби завязывает накидку и кладет малыша себе на плечо, поглаживая его по спине. Он с довольным звуком отрыгивает, а Уинифред улыбается сквозь слезы, когда Ханаби отдает его ей. Я настолько увлекся этой трогательной и интимной сценой, что забылся и вовремя не отвернулся. Мне становится стыдно, что я все еще здесь, но Ханаби смотрит на меня без осуждения и неловкости, забирая дочь из рук Наоми.
