Пейзажи меняются. Исчезают равнины и замки из песчаника. Мы сворачиваем на север, уходя дальше от реки, чтобы обойти каньоны, через которые невозможно переправиться, и медленно поднимаемся от речного бассейна к холмам, заросшим кедрами и соснами. Оглядываешься – за спиной красота. Смотришь вперед – там чудеса. Я никогда раньше не видела гор. Таких – не видела. Мистер Эбботт показывает нам пик Ларами, огромную темную пирамиду, чья верхушка теряется в облаках. За ней виднеется целая цепочка вершин.
– Это Черные холмы, – говорит Эбботт, хотя они намного выше всех холмов, какие я когда-либо видела.
Он говорит, что переходить мы их не станем, будем двигаться вдоль. Хотя когда мы спускаемся в долины, то уже почти не обращаем на них внимания. Трава здесь местами редкая, местами густая, и Джон вечно перегоняет Котелка и мулов на участки посочнее, сидя верхом на саврасом, который еще не привык к седлу Дамы. С каждым днем Джон старается ездить на нем все больше и больше, но ворчит, что после покладистого Самсона это все равно что скатиться с горы, пересчитав задом все камни. Но саврасый – красавчик, и ему нравится мчаться галопом. Джон говорит, что на нем, наверное, охотились на бизонов, потому что этот конь вечно норовит пуститься с кем-нибудь наперегонки. Время от времени он срывается с места, будто желая прокатить Джона с ветерком. Тот разговаривает с конем на пауни – для моего уха звучание его языка ничем не отличается от речи скво, которые так восхищались моими рисунками. Так или иначе, я уверена, что саврасым он доволен.
Гнедая послушна и не возражает против всадника, хотя Джон, похоже, ее недолюбливает. По-моему, ему не нравится, что Черная Краска подарил ее мне. Я начала ласково называть ее Красной Краской, чтобы его подразнить. А новую козу я назвала Гертой. Она так же покладиста, как гнедая, и лошади с мулами охотно мирятся с ее обществом, даже когда ее перекидывают через седло, чтобы она не отстала в дороге. Ее молоко для нас настоящее спасение. Ульф наконец начал наедаться и лучше засыпать по ночам. Я все равно использую его как повод навещать Джона, но наши ночные прогулки стали намного короче, и я больше не засыпала в траве с малышом на руках.
Мы проходим величественные округлые колонны и огромные серые горы, чьи вершины присыпаны белым, но вместо простора прерий их окружают серебристые ручьи и зеленая хвоя сосен и кедров. Воздух здесь совсем другой, разреженный. У некоторых начинает кружиться голова, другие и вовсе сходят с ума. Может, это та самая золотая лихорадка, о которой так много говорят? Целые караваны сворачивают с дороги и принимаются копать, когда до них доходят слухи о богатых месторождениях, обнаруженных в устье ручья на южном тракте. Среди нас тоже появляются те, кто хочет остановиться на денек и осмотреть окрестности, может, немного покопать, но здравомыслие все же одерживает победу.
По пути мы встречаем нескольких переселенцев, повернувших обратно, и еще двух мужчин, которые направляются в Форт-Ларами с третьим, скрученным и привязанным к спине лошади. Они рассказывают Эбботту, что этот человек сошел с ума и убил сестру и ее мужа и теперь его везут в форт на суд. Похоже, этот малый устал от родственников, постоянно говоривших ему, что делать, и застрелил их. В караване предлагали просто повесить его, и дело с концом, но нашлись и те, кто начал его оправдывать. Мужчины, везущие убийцу, говорят, мол, ему повезло, что его будут судить. В караване, который на три дня опережает наш, один человек пырнул другого ножом, оставив его жену вдовой, а детей сиротами. Его повесили на дереве. Скорее всего, мы пройдем место казни через пару дней.
Мы встаем лагерем у родников, где вода бьет прямо из скал – такая чистая, холодная и сладкая, что нам не хочется уходить. Но потом Гомер Бингам замечает листок бумаги, прибитый к дереву, с рассказом об убийстве мужчины, женщины и ребенка, чьи тела обнаружили неподалеку под терновым кустом. У всех троих было перерезано горло. Здесь же мы находим их могилы, заваленные камнями, чтобы их не разрыли волки. Место захоронения помечено простой деревяшкой с надписью: «Мужчина, женщина, мальчик».
«Опасайтесь индейцев», – предупреждает записка. Мистер Колдуэлл и многие другие требуют немедленно сняться с лагеря, хотя без подробного путеводителя мы не знаем, сможем ли найти другое место с питьевой водой и хорошей травой.
Мы почти никогда не собираемся на вечернюю молитву: люди устали и предпочитают помолиться сами. Тяготы пути заставили всех махнуть рукой на соблюдение правил. Но в этот вечер пастор Кларк собирает всех нас, чтобы помолиться за упокой душ усопших и попросить у Господа защиты от всех, кто хочет причинить нам зло.
Джон не верит, что это сделали индейцы. Говорит, скорее это был головорез из числа переселенцев, который не стал упускать возможность украсть снаряжение и животных.
– Индеец никогда не стал бы скрывать то, что сделал. И повозку не забрал бы. Если тела были спрятаны, значит, кто-то пытался выиграть время, – объясняет он пастору.
Учитывая, сколько слухов ходит о стычках и убийствах внутри караванов, Джон вполне может оказаться прав. Он говорит, что проще винить во всем индейцев, чем поверить, что это сделали свои же, и я вынуждена с ним согласиться. Так или иначе, все напуганы, охрана удвоена и всем плохо спится в эту ночь. Несколько месяцев плохого сна и тяжелого пути, не говоря уже о придорожных могилах и постоянном горе, изрядно нас измотали. Удивительно, как мы все еще не сошли с ума.
* * *
Сегодня мы в последний раз видим Платт, и никто не грустит по этому поводу. Мы рады наконец расстаться с мелкой грязной рекой, которая сопровождала нас от самого Форт-Кирни. Однако, несмотря на смех и притворную бодрость, мы подозреваем, что дальнейший путь будет труднее пройденного. И очень быстро убеждаемся, что так и есть.
Целый день мы ползем через болотистую долину, а на следующий – взбираемся на Проспект-Хилл. Он крутой, каменистый и сухой. После спуска с него нас ждут десять миль пути по щелочной пустыне. Белая пыль налипает на ноги и одежду. Травы нет, воды нет, древесины тоже. Только пыль. Весь день мы идем, глядя под ноги в поисках бизоньих лепешек, чтобы было из чего развести костер во время привала. Впрочем, мы очень скоро понимаем, что бизоны не частые гости в этих местах. Люди из предыдущих караванов побросали здесь целую гору пожитков, чтобы облегчить животным работу. Куда ни посмотри, везде валяются наковальни и плуги, ведра и бочки, походные печи и цепи для повозок. Все это выглядит в разы хуже, чем то, что происходило в начале пути. Нас окружает кладбище волов, железа и стали. Среди разбросанного скарба лежат мертвые животные, не сумевшие продолжить путь, как ни старались владельцы облегчить их ношу.
Один из волов в папиной упряжке, получивший от Уэбба имя Одди, падает в полдень, и мы не можем его поднять. Мы распрягаем его и пытаемся привести в чувство, выливая драгоценную воду из бочек на черный язык бедняги, но в последние дни он и так был очень слаб. Становится ясно, что его не спасти.
– Отравился щелочью, – тут же определяет Эбботт.
По его словам, это лечится, но нам не из чего сварить лекарство. Джон говорит, что вол в любом случае уже на последнем издыхании. Мы боимся, как бы другой папин вол, Эдди, не свалился следом, поэтому распрягаем и его, чтобы он шел без лишнего груза, пока мы не доберемся до воды. Вместо этих волов мы ставим в упряжку двух мулов Джона. Беднягу Одди приходится бросить там, где он упал. Уоррен задерживается, чтобы избавить его от мучений. Когда у нас за спиной раздается выстрел, Уэбб начинает всхлипывать.
