– Вы ведь мистер Лоури, верно? – помедлив, мягко уточняет она, будто услышав мои мысли.
Потом до меня доходит, что она просто повторила вопрос.
– Э-э, да, мэм.
Я снова приподнимаю шляпу, извинившись, делаю шаг в сторону и удаляюсь. С губ срывается тихое ругательство. Оно словно покалывает язык, но я сглатываю и иду дальше. Я мужчина, мне свойственно обращать внимание на хорошеньких женщин. Тут нечего стыдиться и не о чем задумываться. Но она не просто хорошенькая. Она меня заинтересовала. Мне хочется оглянуться.
Сегодня в Сент-Джозефе царит суета. Стоит весна, караваны переселенцев готовятся отправиться на Запад. За прошедшие две недели мой отец продал больше мулов, чем за всю прошлую весну. Все хотят купить мулов Лоури, но мы уже распродали своих и за тех, что продаем сейчас, с которыми мы не работали, а просто выкупили, не отвечаем. Отец сразу говорит покупателям, что это не мулы Лоури, и отдает их дешевле. Интересно, какие животные достались ее отцу: наши или совсем зеленые, только что купленные с рук? Она знает, кто я такой, хотя я ее никогда раньше не видел. Я бы запомнил.
Я оглядываюсь. Ничего не могу с собой поделать. Она смотрит на меня, чуть наклонив набок голову в шляпке, сцепив руки перед собой и прижав их к подолу слегка выцветшего желтого платья. Она снова улыбается, точно ее вовсе не расстроило, что я отказался с ней разговаривать. Да и с чего ей расстраиваться? По мне и так видно, что она меня заинтересовала. Я чувствую себя последним болваном.
Она так и стоит посреди улицы. Вокруг нее куда-то торопятся прохожие, повозки и лошади, мужчины таскают мешки с мукой, женщины водят за собой детей. Она знает мое имя, и это почему-то меня тревожит, несмотря на то, что меня с самого детства зовут Джоном Лоури. Меня назвали в честь отца, тоже Джона Лоури, хотя он меня стыдится. Или, может, ему стыдно за себя. Не знаю. Его жена, Дженни, всегда называет меня Джон Лоури – не Джон и не Джонни, – чтобы почаще напоминать нам обоим, кто я такой. В племени моей матери меня называли Две Ноги. Одной ногой в мире белых, другой – в мире пауни. Но я не разделился пополам, не освоился в обоих мирах. Нет, я остался чужим и тут, и там.
Мать дергает меня за волосы, исступленно, яростно, с неожиданной жестокостью. Я кричу, и она падает на колени, опустив голову. Ровный пробор между ее косами – словно дорога, ведущая вниз. Я касаюсь этой линии, чтобы напомнить матери, что я все еще здесь. Из ее груди вырывается тихий вой, как будто я причиняю ей боль.
– Джон Лоури, – говорит мама и хлопает ладонями по деревянным половицам, словно подчеркивая свои слова.
Белая женщина комкает в руках фартук, а мужчина, сидящий у очага, молчит.
– Джон Лоури. Сын. Джон Лоури, – настаивает моя мать, а я не понимаю, что она пытается этим сказать.
Мне немного знаком язык белых. Мама берет меня с собой, когда ходит на работу к ним в дома и на фермы.
– Сын жить здесь, – решительно требует она.
– Мэри! – восклицает белая женщина и тянет к ней руки.
Я не раз слышал, как другие тоже называли ее Мэри. Мама мотает головой и стонет, повторяя свое имя на языке пауни. Она снова встает и дергает меня за волосы, прямо как детвора в деревне. У меня кудри – у пауни таких не бывает. Я ненавижу свои волосы, но мама никогда раньше так не делала.
– Белый ребенок, – говорит она. – Джон Лоури. Сын. – Мать указывает на моего отца. – Сын.
Я прогоняю эти воспоминания и открываю дверь в лавку отца, больше не оглядываясь, чтобы проверить, осталась ли девушка стоять посреди улицы. В передней части магазина мой отец торгует снаряжением – всем, что необходимо, чтобы запрячь животных в повозку, а на заднем дворе – мулами. Там сооружены загоны и стойла, а на соседней улице стоит двухэтажный дощатый дом – владения Дженни. Мой отец сумел разбогатеть с тех пор, как прибыл в Сент-Джо
[1] с одним ослом, двумя кобылами, тремя детьми и женой, которая была против переезда.
Дженни могла бы выгнать меня. И мою мать тоже. Но она этого не сделала. Я был никому не нужен: ни маминому племени, ни народу отца. Но в доме Дженни меня не презирали, не били и не морили голодом. Она заботилась о нас. О нем. И продолжает заботиться. В хозяйстве все налажено, на столе всегда ждет еда. Отец, в свою очередь, тоже заботится о ней: дает пропитание и кров, принимает решения. Впрочем, точно так же он заботится о мулах и кобылах. Осмелюсь предположить, что они ему больше по нраву. Отец никогда не бывал с нами жесток, ни разу не поднял руку ни на меня, ни на семью, однако он холоден и молчалив. Раньше я его боялся и старался всегда следить за ним, чтобы держаться на расстоянии.
Я обнаруживаю, что отец один в лавке. Это редкость. Он предпочитает работать с животными. Лерой Перкинс торгует снаряжением, а мы с отцом продаем мулов. На время моего отсутствия ему придется нанять нового помощника. Я буду скучать по лавке. В загонах пахнет хаосом – по́том и лошадьми, пылью и навозом, а здесь – порядком, выделанной кожей, маслом и железом. Я втягиваю носом этот чистый аромат и задерживаю дыхание. На выдохе с моих губ срывается вопрос:
– Ты продал мулов человеку по фамилии Мэй?
Отец поднимает на меня нечитаемый взгляд. Мне знакомо это выражение лица. Он думает. У моего отца голубые глаза и красные щеки. В детстве он казался мне огромным, хотя теперь я такого же роста. И такого же телосложения: высокий, широкоплечий, узкобедрый, с длинными ногами, большими ступнями и крепкими руками. Мне не достались его льдистые глаза и соломенные – теперь уже седые – волосы, но двигаюсь я так же, как он. Та же походка. Та же осанка. Я научился быть похожим на него или, может, с самого начала был на него похож. Теперь я уже не боюсь его. Я просто устал жить в его тени.
– С ним, возможно, была дочь, – добавляю я, стараясь, чтобы мое лицо ничего не выдало.
Но, боюсь, отца не проведешь. Его напряженно наморщенный лоб разглаживается.
– Уильям Мэй. С ним была вся его семья. Куча детей, некоторые взрослые, другие помладше, и жена, судя по всему, ждет еще одного.
Я молчу, думая о Наоми Мэй, ее желтом платье, зеленых глазах и веснушках на переносице.
– А что? – отрывисто спрашивает отец, будто ждет дурных вестей.
– Хорошие ему достались мулы?
– Не наши. Но хорошо сочетаются друг с другом. Надежные, привычные к повозкам и людям. Повозки у него тянут волы. Мулов он купил на всякий случай. Бо́льшую часть времени на них будут ехать верхом или перевозить мелкие грузы.
Я киваю, удовлетворенный таким ответом.
– Теперь я вспомнил его дочь. Блестящие глаза. Задает много вопросов. – Отец снова поднимает взгляд на меня. – Хорошенькая.
Я фыркаю, изображая безразличие. Мы с отцом никогда не обсуждаем женщин и вообще не тратим время на пустую болтовню. Обычно мы говорим только о мулах – на этом все. Поэтому меня удивляет это неожиданное замечание.
