Насколько я помню, отец любил водить. Впрочем, ладно.
Мама притормозила у знака «Стоп», посмотрела в одну сторону, в другую:
— Вы гляньте на эту улицу, все забито. Здесь раньше всего три дома стояло.
Проехав еще два квартала, она дважды повернула налево. Я так внимательно следил за тем, как она ведет, что не заметил, куда мы приехали. А приехали мы в Элкинс-Парк. И двигались в сторону Ванхубейк-стрит.
— Ты здесь бывала с тех пор, как вернулась? — спросил я, хотя на самом деле вопрос адресовался Мэйв и звучал несколько иначе: Ты возила ее сюда? Годами мы не бывали в этих краях, и, снова оказавшись в нашем квартале, я почувствовал что-то странное — как будто нас застукали там, где нас быть не должно.
Мама покачала головой:
— Я здесь больше никого не знаю. Вы с соседями поддерживаете связь?
Мэйв посмотрела в окно:
— Больше нет. Давно нет. Раньше мы с Дэнни приезжали сюда, парковались напротив дома.
Это прозвучало как признание — но признание в чем? Ну, сидели мы в машине, ну, болтали.
— Вы заходили в дом?
— Нет, — сказала Мэйв. — Мы же так, мимо проезжали. Да и с чего бы нам туда заходить? — последнее адресовалось мне; голос — сама невинность. — Поностальгировать?
— А с мачехой вы виделись? — спросила мама.
Виделись ли мы с Андреа? Что-то типа светских визитов? Я не принимал участия в их разговорах об Андреа. Да мне и не хотелось. Размышления о прошлом не способствовали моей решимости вести себя порядочно в настоящем. Я понимал, что мама никак не могла предвидеть появление Андреа, но если ты бросаешь своих детей, то бросаешь их на волю случая.
— Ни разу, — рассеянно ответила Мэйв.
— Но почему? Вы же все равно сюда приезжали, вы скучали по дому. — Мама сбавила скорость, потом и вовсе остановилась. Не то место, до Буксбаумов еще целый квартал.
— Нас не… — пока я пытался подобрать слово, Мэйв закончила фразу за меня: «…приглашали».
— А вы спрашивали? Лет-то сколько прошло. — Мама сняла очки. Посмотрела по очереди на нас с сестрой. Шрамы от удаленных опухолей на ее лице сморщились и покраснели.
Некоторое время Мэйв молчала, потом ответила: «Нет».
Стояла поздняя весна — лучшее время года на Ванхубейк-стрит, если не считать осени. Я опустил стекло, и в машину вплыл запах лепестков, юной листвы, травы — даже голова закружилась. Впрочем, от этого ли? Я подумал, а не лежат ли у Мэйв в бардачке сигареты — вот было бы здорово.
— Так пойдемте, — сказала мама. — Зайдем на минутку, поздороваемся.
— Не надо, — сказал я.
— Посмотрите на себя, на нас, мы жертвы этого дома. Сколько можно-то? Подойдем к дверям, узнаем, кто там живет. Может, там давно совсем другие люди.
— Нет, — сказала Мэйв.
— Нам это пойдет на пользу, — сказала мама, заводя машину. Очевидно, для нее это было чем-то вроде духовного упражнения. Не более того.
— Не надо, — сказала Мэйв. В ее голосе не было ни напряжения, ни настойчивости, как будто она понимала, что ход событий уже не остановить — разве что из машины выпрыгнуть. Мы были все ближе, ближе, ближе.
Когда именно мама ушла от нас? Посреди ночи? Выбралась из дома в темноте — в руке чемодан? Попрощалась ли она с отцом? Зашла ли к нам, посмотрела ли на нас, спящих?
Она въехала в просвет между липами. В моих воспоминаниях подъездная дорожка была длиннее, зато дом был все таким же — залитым солнцем, утопающим в цветах. Еще со времен Чоута мне было известно, что в мире полно больших домов, многие из них величественнее и нелепее этого, но ни один на свете не был столь же прекрасен. Под шинами знакомо шуршал гравий, и, когда мы остановились у каменных ступеней, я мог представить себе, как ликовал отец, как сильно хотелось моей сестре пробежаться по лужайке и как наша мать, оставшись наедине со стеклянной громадой, недоумевала, что эта фантастическая тварь делает здесь, в сельской глуши.
Мама вздохнула. Сняла темные очки, положила их на консоль между сиденьями.
— Пойдем посмотрим.
Мэйв даже ремень безопасности не отстегнула.
Мама обернулась, посмотрела на дочь:
— Ты сама всегда говоришь, что место прошлого — в прошлом, что там его и следует оставить. Это пойдет нам на пользу.
Мэйв отвернулась от дома.
— Когда я работала в сиротском приюте, люди то и дело возвращались. Некоторые из них были уже моими ровесниками. Они ходили по коридорам, заглядывали в комнаты. Заговаривали с детьми. По их словам, им становилось легче.
— Это не приют, — сказала Мэйв. — И мы не сироты.
Мама покачала головой, посмотрела на меня:
— Ты пойдешь?
— Э… нет, — сказал я.
— Ты-то иди, — сказала Мэйв.
Я посмотрел на нее, она на меня даже не взглянула.
— Мы можем уехать, — сказал я сестре.
— Не дури, — сказала она. — Идите. Я подожду.
И я пошел с мамой, потому что сил считывать подтекст, если он и был, у меня не осталось, а еще — признаю это лишь сейчас — мне было любопытно. Подобно тем постаревшим индийским сиротам, я хотел встретиться с прошлым. Вышел из машины — и вот я снова стою перед Голландским домом, и рядом со мной стоит моя мать. В тот момент нас было двое — только я и Элна. Я бы никогда не поверил, что такое возможно.
Прошлое не заставило себя ждать. Едва мы подошли к лестнице, по другую сторону стеклянной двери показалась Андреа. На ней был синий твидовый костюм с золотыми пуговицами; губы накрашены; туфли на низких каблуках; как будто она собиралась встретиться с адвокатом Гучем. Увидев нас, она подняла руки и принялась молотить по стеклу; ее рот округлился от крика. Мне был знаком этот звук — поздней ночью в неотложке из кого-то вытаскивают нож, у кого-то умирает ребенок.
— Это Андреа, — сказал я маме, просто чтобы подчеркнуть, до чего восхитительно плохой была ее идея. Вторая жена нашего отца была миниатюрной женщиной — а теперь будто бы стала еще меньше или была меньше, чем я помнил, но она стучала в стекло, как воин, бьющий в тамтам. Вместе с криками и шлепками я слышал звон ее колец, характерное трение металла о стекло. Замерев на месте — мы с мамой у дома, Мэйв в машине, — мы будто бы ждали, когда фасад разлетится на миллион режущих осколков и она доберется до нас, обрушит на нас все ледяное отчаяние ада.
В проеме возникла дородная длиннокосая латиноамериканка в халате медсестры, сгребла Андреа в охапку, и оттащила назад. Она увидела нас, стоящих у фургона, — высоких, худых, похожих друг на друга. Мама, с этим ее седым ежиком, глубокими морщинами и взглядом, полным всепроникающего покоя, кивнула, как бы говоря: Все хорошо, ближе мы не подойдем, — и женщина открыла дверь. Она явно собиралась спросить, кто мы такие, но не успела она и рта открыть, как Андреа выскочила наружу, словно кошка. Мгновение спустя она пересекла террасу и ринулась прямиком ко мне, будто намереваясь пройти сквозь меня. От силы столкновения у меня весь воздух вышел из легких. Она зарылась лицом в мою рубашку, обхватила меня своими миниатюрными руками — и завыла. Ее худая спина напряглась от невместимого горя. Меньше чем через секунду рядом возникла Мэйв. Она взяла Андреа за плечи и попыталась оттащить от меня.
