— Мы были на встрече с рекламщиком, когда Мэйв встала и сказала, что ей нужно домой, — начал мистер Оттерсон тихо. На нем были серые костюмные брюки и белая рубашка. Пиджак и галстук он снял. — Понятное дело, как бы она себя ни чувствовала, она игнорировала это до последнего. Вы же знаете Мэйв.
Да, мы знали.
Они тут же прервали встречу. Он спросил, не упал ли у нее сахар, она ответила: нет, дело в другом, простыла, может быть. «Когда я сказал, что отвезу ее домой, она не стала возражать, — сказал мистер Оттерсон. — Вот насколько ей было плохо».
До ее дома оставалась пара кварталов, когда он развернул машину и направился прямиком в клинику в Абингтоне. По его словам, он просто почувствовал, что так надо. Мэйв приникла головой к окну машины. «Она таяла, — сказал мистер Оттерсон. — Не знаю, как объяснить».
Если бы он высадил ее у дома, проводил до двери и велел немного отдохнуть, вероятно, это был бы конец.
О случившемся дальше я узнал от самой Мэйв, после операции. Она еще не отошла от наркоза и то и дело похохатывала. Мэйв рассказала, что мистер Оттерсон повысил голос на девушку в регистратуре. Представить себе такое трудно: вероятность, что Оттерсон повысит голос, не превышает той, что он наставит на кого-нибудь пистолет. Мэйв услышала, как он сказал диабет. Как он сказал инфаркт, хотя, как ей самой казалось, он просто сгущает краски, чтобы хоть кого-нибудь расшевелить. Ей так и не пришло в голову, что дело действительно в ее сердце. Но потом она почувствовала давление под подбородком, комната закружилась — а вот и наш отец, преодолевающий последний пролет бетонной лестницы в убийственную жару.
«Дэнни, сделай лицо попроще, — прошептала она. — Посплю-ка я еще». Освещение в палате было таким ярким, что мне хотелось прикрыть ей глаза, однако я лишь держал ее за руку, глядя, как кривая на кардиомониторе медленно движется вверх-вниз, пока наконец не зашла медсестра и не вывела меня обратно в коридор. В ту ночь в приемной я сохранял спокойствие; мистер Оттерсон засиделся за полночь, хотя я то и дело говорил, что ему пора отдохнуть. Я был спокоен и на следующий день, когда кардиолог сказал мне, что у Мэйв была сильная аритмия во время установки стента и им придется подержать ее в отделении дольше, чем предполагалось. Я поехал к ней домой, чтобы принять душ и немного поспать. Я был спокоен, когда ездил взад-вперед от приемной до ее дома и назад, встречая посетителей, которых к ней не допускали; мне было разрешено проводить некоторое время у ее постели трижды в день. Я хранил спокойствие до утра четвертого дня, пока не вошел в комнату ожидания и не обнаружил там тощую старуху с коротко остриженными седыми волосами. Кивнул ей и занял свое обычное место. Почти было спросил, не к Мэйв ли она, потому что был уверен, что видел эту женщину раньше. И тут до меня дошло, что это наша мать.
Выйти из сумрака ее заставил сердечный приступ Мэйв. Не школьный выпускной, не похороны отца. Не день, когда нам было велено убираться из дома. Не моя свадьба, не рождение моих детей, не День благодарения или Пасха, или одна из бесчисленных суббот, когда у всех были время и силы спокойно все обсудить. Нет, она заявилась в Мемориальную больницу Абингтона — Ангел смерти, да и только. Я ничего ей не сказал, потому что никому не придет в голову вступать в диалог со Смертью.
— Дэнни, — сказала она. И заплакала. Прикрыла глаза рукой. Ее кисть напоминала связку карандашей.
Я знал, что бывает, когда даешь волю злости в больнице. Тебя выводят наружу. Неважно, насколько праведен твой гнев. От эмоций толку мало, сказала Джослин, а я был нужен Мэйв.
— Это был ты, тогда, в больнице, — наконец сказала она.
— Да, это был я.
Если Мэйв было пятьдесят два, то этой — сколько? — семьдесят три? Выглядела она лет на десять старше.
— Ты помнишь? — спросила она.
Я кивнул, едва заметно, по-прежнему не уверенный, что стоит вступать с ней в контакт.
— У тебя была коса.
Она провела рукой по своим коротким волосам:
— У меня тогда вши завелись. Такое и раньше бывало, но в тот раз меня это, не знаю, встревожило.
Я спросил, зачем она пришла.
Она снова потупила глаза. Может, это призрак?
— Вас увидеть, — сказала она, не глядя на меня. — Попросить прощения. — Она потерла глаза рукавом свитера. Обычная старуха в приемной клиники, только очень высокая и дряхлая. На ней были джинсы и синие холщовые теннисные туфли. — Мне так стыдно.
— Ладно, — сказал я. — Что-нибудь еще?
— Я пришла повидать Мэйв, — сказала она, покручивая на пальце тонкое золотое кольцо.
Мысленно я пообещал себе прикончить Флаффи.
— Мэйв в тяжелом состоянии, — сказал я, думая о том, как бы поскорее выставить ее отсюда до прихода Флаффи, которая ринется ее защищать, до того, как появятся Сэнди и Джослин, мистер Оттерсон и кто там еще, у кого может быть свое мнение о том, можно ей остаться или нет. — Возвращайся, когда ей станет получше. Сейчас ей нужно настроиться на выздоровление. А ты и подождать можешь, правда? После стольких-то лет.
Голова моей матери поникла, как подсолнух на исходе дня, — все ниже, ниже, пока подбородок разве что не уперся в грудь. Слезы замерли на мгновение у нее на щеках, а потом скатились вниз. Она сказала, что уже была в палате Мэйв — этим утром.
Еще не было семи. Пока я ел яичницу на кухне Мэйв, у ее кровати в аквариуме отделения коронарной терапии сидела наша мать, держала ее за руку и плакала, взвалив невероятное бремя своего горя и стыда на сердце моей сестры. Она проникла в отделение самым прямым путем из возможных: сказала правду, ну, или какую-то ее часть. Подошла к дежурной медсестре и сообщила, что у ее дочери, Мэйв Конрой, случился сердечный приступ, и вот она, ее мать, приехала как только смогла. Она выглядела так, будто у нее самой сейчас сердце откажет, поэтому когда медсестра, невзирая на правила, позволила ей войти в палату в неприемные часы и пробыть там слишком долго, то сделала это ради матери, а не дочери. Мне это известно, потому что я разговаривал с медсестрой. Позже. Когда вновь обрел способность говорить.
— Она была так рада, — тихо сказала моя мать; ее голос шелестел, как книжная страница. В ее глазах была какая-то мучительная нужда — правда, я не понял, хотела она, чтобы я все понял правильно, или же заявляла о своем возвращении как о намерении все исправить.
Я ретировался, оставив ее в приемной; там был лифт, но все пять этажей я пробежал бегом. Стоял апрель, слегка дождило. Впервые в жизни я задался вопросом — может, в любви моего отца к моей сестре было что-то еще, помимо того абстрактного, поверхностного внимания, которым, как мне казалось, все ограничивалось. Может быть, он полагал, что Мэйв в опасности, и поэтому всячески пытался уберечь ее от нашей матери? Как в анабиозе, я расхаживал между рядами припаркованных машин. Если бы кто-нибудь, выглянув из больничного окна, увидел меня, наверняка подумал бы: Вот бедняга, не может вспомнить, где припарковался. Мне хотелось уберечь сестру от нашей матери, уберечь ее от любого, кто мог так бездумно ее бросить, а потом появиться вновь в худший момент из возможных. Мне хотелось засвидетельствовать собственную преданность, заверить сестру, что теперь она на моем попечении и больше никто не причинит ей вреда, — но она спала.
